Так уж случилось, что я всегда обращала внимание на одежду, и не только на свою. Может быть, потому, что еще до войны какая-то из маминых знакомых оставила у нас журнал мод. Я могла разглядывать его бесконечно, а потом стала раскрашивать казавшиеся мне недостаточно выразительными картинки. Удивительно, что остатки этого журнала обнаружились после войны вместе с каким-то недошитым платьем, и я, уже второклассница, разглядывала их с не меньшим интересом.
Моя бабушка была удивительная рукодельница. Она прекрасно шила, вышивала, вязала, умела мастерить разные поделки из бумаги, картона, тканей и была профессиональным художником в области “промышленного рисования”, успев окончить до замужества Училище Штиглица (ныне Мухинское). В трудные годы, каких выпало на ее долю немало, эта ее специальность не раз спасала семью от голода. Остается только удивляться, как прозорлив был мой прадед, пехотный офицер, всю жизнь переезжавший с семьей из гарнизона в гарнизон, который и принял решение отправить провинциальную девицу в Петербург получать такую новомодную по тем временам профессию, как промышленное рисование (дело было в последние годы XIX века).
Пока была в силах, бабушка обшивала всех детей и женщин в семье, и не только обшивала, но и украшала нашу одежду собственноручной вышивкой. Напротив, большим мальчикам и мужчинам негоже было носить, как говорила бабушка, “самосшитую одежу”, нужна была “фабричная”. Во время войны, когда купить вообще ничего было нельзя, она виртуозно перешивала для моего двоюродного брата старые отцовские брюки и рубашки так, чтобы они выглядели как магазинные.
Итак, во что же одевались люди вокруг меня?
До войны девочки уже носили платья выше колен, в отличие от тех, которые можно было видеть на дореволюционных фотографиях. На ногах были бумажные чулки “в резинку”, коричневые, черные, или серые, или белые для праздников, которые держались опять-таки на специальных резинках, прикрепляемых к лифчику и заканчивающихся металлической застежкой, называемой “машинка”. Умение самостоятельно пристегивать машинку к чулку считалось показателем взрослости, ибо она представляла собой сложное инженерное сооружение.
Вот представьте себе. На конце широкой резинки прикреплены две металлические (никелированные) детали длиной около 3 см. (Деталей даже три, сейчас поймете почему.) Одна — вытянутая узкая рамочка, в которой свободно по всей ее длине перемещается штифтик с округлой шляпкой диаметром не более 3—4 мм. Другая деталь — плоская металлическая петля, широкая у основания и узкая к концу. Шляпка свободно проходит только в широкую часть петли, а в узкую проходит только сам штифтик, и шляпка получается над петлей. Эту подвижную пупочку надо переместить к основанию рамки, накрыть ее краем чулка, затем накинуть на нее широкую часть петли и вместе с чулком сдвинуть в конец рамочки. Тем самым пупочка с чулком попадает в узкую часть петли и край чулка зажимается. Удивительно то, что четырех-пятилетние дети легко осваивали эту технику.
Так же с недавнего времени прикреплялись чулки и у взрослых теть (только у них было по две резинки на каждую ногу!), ибо, как мне объяснила бабушка, вот она носила всю жизнь чулки на круглых резинках, перетягивающих ноги у колена, а это очень вредно, и у нее теперь ноги отекают. К концу 50-х застежки модернизировались. Петля осталась, а вместо рамочки появилась полоска или из плотной резины, или из толстой материи с пупочкой, жестко прикрепленной на конце.
Детский лифчик, белый из простой х/б ткани, самостоятельно застегнуть было труднее: три пуговицы на спине. Впрочем, его можно было с успехом перевернуть и носить пуговицами вперед, но бабушка считала, что эти крупные пуговицы видны под платьем, когда спереди.
Все детские платья, и зимние и летние, были из простых тканей, часто из фланели, чтобы легко стирать. На меня еще надевали поверх платья красивые передники, на которых были карманы. А еще девочки носили отдельные красивые маленькие кармашки на шнурке через плечо — для носового платка. Нарядные платья у многих были бархатные, которые стирать было нельзя, и потому с ними следовало обращаться бережно. Очень популярны были отдельные кружевные или белые вязаные воротники, которые годились к любому платью.
Маленькие мальчики ходили в коротких штанах на лямках, перекрещивающихся на спине, и тоже носили чулки с резинками. Только школьники носили брюки, да и то уже взрослые, а у подростков были в моде брюки-гольф: довольно широкие штаны, собранные под коленом на манжеты.
Все это, как я узнала много позже, нельзя было купить в магазинах — не было! Однако в домах какой-то запас вещей был, ведь с 17 года прошло всего каких-нибудь двадцать лет. Так что все, что можно, переделывалось и перешивалось, зазорным никто это не считал. Ходовым было слово “перелицевать”, и некоторые портнихи ходили шить прямо на дом.
Зимой мальчикам надевали шапки с ушами, а девочкам — капоры, матерчатые на вате или меховые, которые завязывались лентами под подбородком и обязательно имели какое-нибудь украшение: цветочек, брошечку или бантик. Особо модны были цигейковые, с длинными, чуть не до пояса ушами — моя несбывшаяся мечта. Я не помню, чтобы кто-то из знакомых детей носил шубу. Были с меховым воротником зимние пальто на вате, наверняка перешитые из взрослых. Осенью и весной носили просто драповые пальто без ватина и мехового воротника, так и назывались: осеннее пальто. Щегольское слово — демисезонное — я услышала много позже.
И девочки и мальчики носили ботинки со шнурками. У некоторых девочек были простые туфли с ремешком на пуговке, назывались “баретки”. Пуговки постоянно отрывались, и пришить их было непросто. На улицу надевались сверху галоши или ботики, черные, резиновые, на утепленной подкладке с бархатными отворотами и металлической застежкой. Некоторым надевали валенки с галошами, если сильный мороз.
Как ни странно может показаться, взрослые выглядели до войны почти как сейчас, конечно, с поправкой на моду. Мужчины уже окончательно влезли в костюмы, с жилеткой или без, в которых с тех пор периодически меняются лишь детали: ширина брюк и лацканов, число пуговиц, однобортные или двубортные и т. п. Например, хорошо помню, что в начале лета 1941 года многие наши знакомые носили белые брюки с темным пиджаком и белые парусиновые полуботинки, которые мазали зубным порошком. Он, высыхая, осыпался и оставлял на паркете следы. Исчез только такой предмет, как толстовка, — довольно длинная мягкая куртка, часто вельветовая, с отложным воротником и поясом, носившаяся поверх брюк. И еще почему-то, кроме кепок и шляп, до войны очень многие носили тюбетейки, обязательно украшенные машинной вышивкой. Даже некоторые девочки-школьницы их носили. Это одна из примет времени “до войны”.
Помню на улицах много военных, ведь недавно прошла Финская война. Военные носили галифе, обтягивающие ноги до уровня чуть выше колена, а дальше резко расширявшиеся к карманам. Не знаю, как выглядел сам генерал Галифе, которому приписывают фасон этих штанов, но они украшали худощавых со стройными ногами и безнадежно уродовали толстых и кривоногих. С галифе командиры носили высокие сапоги, а рядовые — ботинки и темно-зеленые обмотки, которыми, как бинтом, были обмотаны ноги до колен.
Кстати, слова “офицер” и “солдат” до середины войны не употреблялись, говорили: командиры и красноармейцы или бойцы. У всех были гимнастерки с отложными воротниками, на уголках которых были знаки различия: красные эмалевые квадраты, говорили: “кубики”, прямоугольники — “шпалы” и ромбы. Гимнастерку стягивал широкий ремень. У командиров была еще портупея — более узкий ремень наискось через плечо. В полевых условиях крест-накрест через другое плечо на еще более тонком ремешке носилась плоская командирская сумка — “планшет”. Моряки всегда носили брюки с ботинками и кителя.
Пилотки или фуражки довершали картину. “Буденновки”, суконные островерхие шапки, стилизованные под древнерусские шлемы, в тридцатые годы уже носили редко. (Откуда-то запомнилась смертельно опасная шутка тех времен: зачем нужен этот заостренный выступ на макушке? Чтобы пар выпускать, ведь “кипит наш разум возмущенный”). Удобство их было в том, что борта могли отгибаться и закрывать голову до самых плеч от холода и непогоды (“слоновые уши”). Кажется, эти шлемы разработали и даже сшили большую партию еще при царе, но не успели ввести. Большевики выдали изделие за свое.
Штатские мужчины в холодную погоду носили тяжелые драповые пальто, а зимой прямоугольные, как вертикально поставленный кирпич, пальто на вате с плоско лежащими меховыми воротниками. Мех мог быть простым — цигейка, а мог и дорогим — каракуль и даже бобер. На голове при этом некоторые еще носили старорежимные шапки-“пирожки”, однако большинство предпочитало шляпы, кепки или ушанки. Эти пальто плавно перешли и на некоторое время “после войны”. Видимо, за одну человеческую жизнь их сносить было невозможно. Их перелицовывали, перешивали сыновьям, которые отказывались, как могли, ибо уже замаячили в заграничных кино шикарные мужские одежды под названием “макинтош”.
Курток как вида одежды еще не было и в помине. За одним исключением: кожаные куртки летчиков. Но это была недосягаемая мечта.
Моя мама и ее ровесницы носили узкие платья и юбки чуть ниже середины икры. Мода двадцатых — платья выше колен с поясом, приспущенным на бедра, — уже отошла. В том журнале, о котором я говорила, все фигуры были нарочито узкие и вытянутые. Осенью и зимой носили высокие ботики без застежки, с широкими голенищами, резиновые и фетровые, которые надевались прямо на туфли на каблуках. Летом носили “спортивки” — парусиновые тапочки со шнурками на тонкой резиновой подошве или, как и дети, легкие “баретки”. Была еще такая довольно уродливая бесполая обувь — сандалии. Плоские круглоносые тапки с сильно выступающим рантом, с дырочками и ремешком с металлической пряжкой через подъем. Лично мне они не нравились из-за того, что подошва была очень скользкая, а через дырочки попадал песок. Босоножек еще не было, зато были дамские сандалеты — особый род нарядных летних туфель на небольших каблуках, светлых, ажурных или плетеных.
Маленькие круглые шляпки, или меховые шапочки, или беретики носили обязательно сильно сдвинутыми набок. “Фик-фок на один бок” — шутка тех времен. Летом еще донашивали легкие белые шляпы с полями, парусиновые или из соломки, с лентой.
Поскольку с одеждой были трудности, покупка чего-нибудь нового была в нашей семье событием. Помню, что очень красивый зеленый шерстяной джемпер был куплен маме в Торгсине (Торговля с иностранцами), все его обсуждали и хвалили. Он был такой мягкий и теплый, что, отработав по прямому назначению, долго служил в качестве теплых лечебных повязок.
Среди тех многочисленных друзей и знакомых, которые бывали у нас, совсем не помню дам с драгоценностями. Обручальных колец из-за отмены венчания не носили, такое кольцо было только у бабушки, да и то серебряное. И еще у бабушки были маленькие серебряные часики на длинной цепочке, которые надо было носить на шее, но она их уже никогда не носила. У мамы и ее приятельниц не было сережек, даже уши не были проколоты. Из украшений помню бусы либо янтарные, либо очень крупные и яркие, но пластмассовые, и такие же браслетки. Думаю, что тогда пластмасса, как новый материал, была очень в моде. Носили также разные брошки, из которых самыми дорогими были камеи, которыми закалывали кружевные воротники.
С мехами в нашем окружении тоже было не блестяще. Пределом роскоши считалась горжетка из чернобурой лисы с лапами и мордой со стеклянными глазами. Ее носили на пальто и, раздевшись, оставляли на платье. Лису было жалко, а тетеньки, которые это носили, симпатии у меня не вызывали. Символом неслыханного богатства была каракулевая шуба, о норковых даже не вспоминали.
Впоследствии я поняла, как выручало маму бабушкино рукоделие. Она сшила маме множество изумительных блузок, которые благодаря оригинальным вышивкам были годны на все случаи жизни. Так уверенно говорю, потому что их я храню до сих пор. Ну и мои одежки тоже были все украшены подобным образом.
Перед войной, как я помню, бабушка уже на улицу не выходила. Только однажды за ней приехали на извозчике (да-да, тогда еще наряду с такси оставались и они!) и повезли к кому-то. А было ей всего-то немного за шестьдесят. И меня теперь преследует одна мысль: да ведь вполне возможно, что ей просто не в чем было выйти на улицу в холодную погоду! Все, что было куплено до революции, сносилось или было продано за продукты еще в голодные 1918—1919 годы. Купить приличное, соответствующее возрасту пальто нестандартного размера грузной пожилой женщине было тогда невозможно, обувь на отекающие ноги — тем более. Денег на частного портного, не говоря уж о сапожнике, просто не было. А выглядеть в чужих глазах жалкой или допустить, чтобы ее стыдились близкие, при ее характере она не могла.
Домашние вещи она шила себе сама. Длинная, почти до щиколотки юбка и просторная, тоже довольно длинная блуза, которую она называла “шушун”. Светлый воротничек, по шее, или отложной, опять-таки с небольшой вышивкой, скромная брошка у ворота. Таких шушунов было два или три, причем мне особенно нравился серый, плотного шелка. Оказалось, что это из занавесок. На ногах у нее всегда были парусиновые туфли на шнуровке, на снег в таких не выйдешь.
Но — никаких затасканных халатов, вытянутых линялых вязаных кофт и тому подобных атрибутов немощной старости! И уж тем более стоптанных домашних тапок.
Во время войны совсем плохо стало с одеждой, особенно к зиме, но еще хуже с обувью, потому что дети имеют обыкновение вырастать из нее. Маме выдали “ордер” — разовое разрешение на покупку определенного вида одежды — на детские валенки. Их носили с галошами, которые, ко всеобщему удивлению, свободно можно было купить в сельпо (так назывался магазин в первом из пунктов, куда мы были эвакуированы вместе с маминым госпиталем). Многие женщины носили галоши прямо на толстые носки. Все, что было вывезено из Ленинграда, донашивалось или обменивалось на продукты. Я помню, что самым ходовым товаром на рынках были дамские чулки (“фильдеперсовые” — это еще не шелковые, но уже не бумажные, а тоньше и помягче), швейные иголки и нитки, в том числе для вышивания, в симпатичных разноцветных моточках, которые назывались “мулине”.
В Новосибирске и поблизости от него, в Искитиме, добывать одежду, видимо, было все-таки легче, чем в деревне. Одно то, что в Новосибирск были вывезены несколько театров и Ленинградская филармония и поэтому было много эвакуированных (“выковыренных”, как очень точно выражались местные жители), создавало возможность обмена опытом и некоторой взаимопомощи.
Вот, например, в городе еще с мирного времени залежалась в магазинах партия толстых фитилей для керосинок. Стоили они очень дешево, а ширина их была как раз с подошву обуви небольшого размера. И вот однажды, в начале лета, приходит к бабушке ее приятельница, еще соученица по Училищу Штиглица, и приносит образец сшитых из этих фитилей детских босоножек, а также приводит с собой внука в такой же обуви. Все в восторге, бабушка тут же шьет мне и всем соседским детям летнюю обувь, внеся попутно в модель некоторые технологические усовершенствования в виде дополнительной подошвы, связанной из веревки. Конечно, снашивалась подошва быстро, но и возобновлять ее тоже было несложно. Я видела, что и некоторые женщины тоже ходили в таких босоножках.
В 1943 годы госпиталь перевели в поселок вблизи старинного Романова, тогда Тутаева, на Волге. Там еще не все было порушено советской властью и сельские люди жили по издавна сложившимся обычаям. Что такое романовская порода овец, я узнала не из книжек. Нас едва успели расселить, как всем госпитальным, и детям и взрослым, которым не в чем было выйти на улицу, местные жители стали предлагать одежду и обувь, да какую! Бабушка, конечно, схватилась за обувь. И у меня появились шубенки (ударение на у). Это были сшитые из мягчайшей овчины, мехом внутрь, чулки или сапожки с выпущенным наружу мехом по верхнему краю. На улицу надо было надевать сверху галоши, а в доме, если холодно, ходить так. Они были не только удобны, но и очень изящны. Цвета могли быть разного, в зависимости от природного цвета овцы — светло-серые (чаще), белые или почти черные. Ими немедленно обзавелись все. Правда, от галош на пятках довольно быстро протирались дырки, но ничего не стоило поставить заплату, нарочито щеголевато настроченную поверх.
Но шубенки — это было так, отчасти детское баловство. Серьезные люди в морозы ходили в валенках, изготовленных из этой же овечьей шерсти. Шубенки из куска выделанной овчины деревенский человек на машинке шил буквально за час, а валенки — это был целый технологический процесс. Мне повезло увидеть один из промежуточных этапов. Это происходило так. Я была в избе одной из моих местных подружек. Мы во что-то играли, а ее бабушка на столе обминала (другого слова не могу подобрать) сырую шерсть вокруг какой-то колобашки (это была колодка). Процесс был долгим, она именно катала, валяла эту шерсть, иногда подзывая девочку, видимо, проверить мерку. И вот я отвлеклась, а потом смотрю, а она валяет уже не нечто бесформенное, а самый настоящий валеночек детский. Чудо! Потом его еще надо было довалять до одинаковой везде толщины, может, чем-то еще пропитать, высушить, но появление валенка из бесформенного кома шерсти произвело на меня неизгладимое впечатление, а мой рассказ на эту тему у городских госпитальных детей пользовался неизменным успехом.
Хороши были и романовские полушубки. У меня такого не было, все-таки денег в нашей семье не хватало, но все местные дети ходили в них. Был, как я понимаю, классический фасон: отрезные по талии, а низ даже чуть присборен, а был и как пальто, их шили детям из остатков, равно как и простые теплые шапки, и рукавички. Главное, это их мягкость и легкость, а уж грели они, как печка!
Конечно, они выделывались особым образом до такого качества, потому что тяжесть обыкновенного длинного деревенского тулупа я тоже испытала на себе. Был очень сильный мороз, и детей со школьного праздника развозили по домам в санях-розвальнях. Нас просто загрузили навалом в широченные сани и закрыли сверху двумя тулупами с головой. Было нам по семь-восемь лет, но выбраться без посторонней помощи не мог никто.
Война войной, а женщины всегда женщины. Старались даже в таких условиях “выглядеть”. Летом платья, шелковые или ситцевые, у кого что было, до середины икры, с расклешенной юбкой (так называемая шестиклинка, или полусолнце) и рукавами “фонариком”. По вороту, не очень сильно вырезанному, круглый воротничок, иногда кружевной. На ногах обязательно белые носки с цветной каемочкой, хотя бы и при (и даже особенно!) туфлях на каблуках. Носки полагалось отгибать манжеткой до щиколотки, так что каемочка приходилась над самой туфлей. Были в эвакуации и свои частные портнихи, за работу брали деньгами или натурой. Очень ценились городские вещи. Например, мама отдала довоенную торгсиновскую пудреницу за переделку старого пальто.
Носили также темные юбки со светлыми блузками и крепдешиновые яркие косынки, уголком, накидывали на плечи или накручивали затейливым тюрбанчиком на голову (ни в коем случае не под подбородком, что считалось по-деревенски).
Из всего, что распускалось, а также из домашней деревенской шерсти, добываемой на рынке, вязались кофты, шарфы, носки и варежки взрослым и детям. Тогда и меня бабушка научила вязать. Дефицитом долгое время были вязальные спицы, их даже брали на время у знакомых, пока местные умельцы не наладили их кустарное производство и не начали продавать на рынке. К счастью, бабушка захватила из Ленинграда два вязальных крючка, тонкий и толстый. С их помощью она вязала вещи не только нам, но и на продажу. Особенно остро встал вопрос с одеждой, когда к нам в Новосибирск после прорыва блокады приехали родственники — две мои двоюродные тетки с мальчиком моих лет.
По всей вероятности, какая-то местная промышленность в войну работала, по крайней мере в Новосибирске. Только продукция поступала в магазины по ордерам, а остальное так или иначе оказывалось на рынке. А где взять деньги? И вот тут пригодились бабушкины рукодельные способности.
Периодически, вероятно, раз в месяц тетка приносила откуда-то раскроенные, но не сшитые женские блузки из батиста, белого или чуть розоватого, много, целые стопки, и много мотков ниток. Бабушка сочиняла и рисовала узоры для вышивки. Потом с помощью копировальной бумаги узоры переводились на ткань: на груди, по воротнику, на рукавах, и начиналось вышивание цветным мулине. Вышивали обе тетки-блокадницы и бабушка, но подбором цветов руководила только она. Получались изумительно красивые, оригинальные авторские вещи, среди которых не было двух одинаковых. Бабушка знала великое множество швов: гладь всякая, стебелек, паутинка, петельные швы, путанка, крестики простые и украинские, ришелье (когда вырезали и обшивали дырочки), разнообразные мережки (когда сначала вытаскивали из ткани нитки) и прочее.
Несмотря на мое нытье, меня и близко не подпускали к этому, чтобы не запачкать и не испортить, хотя я умоляла разрешить мне сделать хотя бы один (!) стежок. Дозволялось только принимать участие в обсуждении проекта рисунка, а также сидеть рядом и пытаться самой что-то на тряпочке вышивать. Когда вся партия была закончена, все раскладывалось на постелях и устраивалась домашняя выставка. Потом тетка складывала все комплекты (говорили: купоны) и отвозила куда-то, где их сшивали в блузки. К сожалению, я так и не узнала, кто и для кого заказывал эти красивые и дорогие вещи в разгар войны.
Много чего было куплено на заработанные таким образом деньги, а бабушка расплатилась за это глаукомой, которую тогда не умели лечить…
Мода на прически как раз в войну претерпела резкие изменения. Если до войны носили короткие, даже “под мальчика”, стрижки, то теперь все отпустили волосы до плеч, концы завивали, а надо лбом закручивался и закалывался хитрым образом валик. Либо валик закручивался как раз сзади, низко над шеей. Но для такой прически нужны были густые волосы, так что скоро в такой валик стали подкладывать утолщение из чужих (к моему ужасу!) волос или даже из чулка, который иногда просвечивал сквозь свои волосы.
Доморощенные парикмахеры делали прямо на дому “перманент”. Многие осветляли волосы перекисью или красили красным стрептоцидом, с которым надо было соблюдать осторожность: чуть передержишь, и получаешься огненно-рыжей.
Девочкам вроде меня продолжали завязывать на макушке бант, однако все мечтали о косах и пытались их отращивать. Мешали вши, неизменные спутники плохого питания и нищеты. Считалось, что они боятся керосина, поэтому раз в неделю по выходным мама обильно намазывала мне волосы керосином, туго завязывала косынкой и держала так часа два, после чего мыла каким-то черным мылом. Когда волосы высыхали, их вычесывали особым частым гребешком. Через некоторое время вши как ни в чем не бывало появлялись снова, а когда жить стало получше, враз исчезли. С мальчиками было проще: их без колебаний в случае чего стригли наголо.
А взрослые мужские прически все были очень короткие с названиями: бокс — практически голая голова и маленькая косая челочка надо лбом, полубокс — то же, чуть длиннее, фокстрот и полька — эти не такие уродливые, с нормально короткими волосами на затылке. Какая-то из них предусматривала косой пробор, какая-то — зачес волос назад ото лба.
Вообще для меня и по сей день остается интересным вопрос, как проникали сведения о моде на просторы огромной, закрытой от мира России. Ведь даже иностранные фильмы появились лишь в самом конце войны. Но факт остается фактом: мода, которую пытались соблюдать во время войны, отражала вполне “заграничные” тенденции, чему доказательством послевоенное иностранное кино.
Когда наступил перелом в войне и советские войска пересекли западную границу и воевали уже на территории других стран, началась великая трофейная эпоха. Нашим военным было разрешено посылать родным вещевые посылки по почте один раз в месяц. Вот тогда-то западная мода пришла сама во многие дома, правда, всюду в разном обличье. У всех знакомых вокруг кто-то был на фронте. Большую часть посылок составляли просто вещи из разоренных домов и квартир: платья, пальто, обувь, даже белье, детские игрушки — все, на что падал взгляд победителя. К нашей соседке дошла неразбившейся даже какая-то вазочка. Содержимым посылок обменивались, продавали, наконец, хвастались. Это барахло наводнило рынки. Все рассказывали смешные истории о глупых женщинах, которые не могли отличить шелковую ночную рубашку от выходного платья, и приходили в ней в гости или на танцы. Действительно смешно…
Удивительно, но слово “мародерство” тогда никто не произносил, иначе я бы запомнила. Да и сейчас, честно говоря, вспоминая ту нищету, в которой жила подавляющая часть населения, нищету, о которой всегда помнили воевавшие мужья и отцы, вспоминая радость, с которой извлекались вещи из посылки, особенно в таких семьях, где о существовании подобной “роскоши” никогда не слышали, язык не поворачивается обвинить в мародерстве солдата, подобравшего в пустом доме всего лишь одежду для вконец обносившихся жены и детей.
Другое дело — высший офицерский корпус, генералитет. Тут дело было поставлено серьезно. Мебель, меха, посуда, картины, ковры, даже мраморные и бронзовые статуи, ну и остальное по мелочи отправляли вагонами и целыми эшелонами.
Мой отец прислал нам (отлично помню!) три маленькие посылки, написав при этом в письме, что все вещи ни в коем случае не ношенные, а из разоренного магазина. Он знал, что вещей, бывших в употреблении, мама бы не потерпела. Человек он был непрактичный и вещи взял явно за красоту и качество. Соседи пришли к нам смотреть, как в музей. До сих пор помню вещи из первой посылки. Они были, конечно, из другой, сказочной жизни. Для мамы мягчайшие черные замшевые лодочки на прозрачных каблучках. Она долго носила их и после войны. Потом, видимо, моднейшая, маленькая, темно-красная трикотажная шляпка. Перчатки и маме и мне (!), лайковые. Дивное шелковое белье, целых два гарнитура. Сумочка (носилась лет пятнадцать). А по углам посылки были втиснуты пудреница, у которой с другой стороны открывался дамский портсигар (это при том, что мама курила самокрутки из махорки), и три тюбика губной помады, которые очень хорошо пахли. Кроме перчаток, мне — шерстяной свитерок, туфельки (к сожалению, я скоро выросла из этого) и шерстяная вязаная темно-синяя шапочка, находящая мысом на лоб, с двумя белыми полосками, как потом стали называть — лыжная. После войны в Ленинграде это был писк моды. Но главный объем посылки занимал отрез материи типа парчи, тускло-золотистого цвета, изумительно красивый. “Продай в церковь”, — сказала соседка. Мама отложила отрез на черный день и потом действительно продала его на рынке.
Помню я и другую посылку в нашем госпитальном доме, ее как раз открывали при мне. Там была немецкая офицерская шинель, на которой обнаружилась дырка от пули, наручные часы с черным циферблатом и компасом, какие-то скомканные женские платья и кофта, “вигоневая”, как презрительно сказала соседка.
Но, как бы то ни было, с наступлением трофейной эпохи проблема, где достать одежду, перестала быть совсем уж неразрешимой.
Вскоре мы вернулись в Ленинград. Те, кто выжил, и те, кто вернулся, одинаково изо всех сил стремились к нормальной жизни. Власть тогда сознательно пошла на “развитие мелкого бизнеса”. Только делалось все это тихо и под жестким контролем. Видимо, понимали, что без этого из разрухи не выйти.
Множество мелких частников, как правило инвалидов, вполне законно занимались починкой замков, электроприборов, керосинок, примусов, кукол (!) и вообще всего, что еще могло быть починено. Стекольщики с огромным плоским ящиком, висевшем на ремне через плечо, ходили по дворам и выкрикивали: “Стекла, кому стекла вставить!” “Точить ножи-ножницы, мясорубки, бритвы править!” — кричали точильщики и устанавливали свой точильный станок, приводимый в движение ногой. “Бумага, тряпки, кости!” — кричали сборщики утильсырья, тоже ходившие по дворам с огромными мешками через плечо и даже платившие какие-то копейки сдатчикам. Обойщики перетягивали диваны и матрасы прямо на дому. Сапожники не только чинили, но и шили обувь. Все они занимали маленькие подвальные помещения, какие-то закутки под лестницами, имели свои вывески и отчитывались перед фининспектором, который сам приходил к ним.
Существовал официальный институт нянь и домработниц. Их делами занималась организация под названием “групком”, оформлявшая договор и следившая, чтобы работодатель не нарушал их права. Вполне законно работали маленькие, не более пяти-шести человек, частные детские сады, так называемые группы. Дети собирались по очереди в каждой из семей, принося с собой небольшой завтрак. Руководительница с ними гуляла, играла и понемногу учила читать-писать-считать, иногда — на иностранном языке. Тоже отчитывалась перед фининспектором.
Ну а частные стоматологи и протезисты вообще продержались до перестройки.
Существенное отличие от нашего времени было в ценах на все эти услуги: они были вполне доступны работающему населению. Например, сшить пальто у частника было намного дешевле, чем в ателье, которые только-только начали открываться после блокады.
Теневая сторона деятельности частных предпринимателей состояла в том, что для отчета фининспектору предъявлялись не все выполненные работы, а часть. Как правило, обе стороны были в хороших отношениях и быстро находили приемлемый вариант, материально устраивающий их обоих. Я все это узнала потому, что когда мы с мамой ходили к скорняку, то он сразу сказал, что, поскольку мы пришли “от знакомых”, эту работу он “в тетрадку для финотчета” не запишет, и если фининспектор спросит, то про нее не говорить.
Нечего и говорить, что портных, скорняков, шляпниц, вязальщиц было великое множество. Среди них были подлинные мастера, известные на весь город, и к ним можно было попасть по протекции. У них я впервые увидала современные заграничные модные журналы, неведомыми путями попавшие за железный занавес.
Мода развивалась стремительно. Только что были прямые пальто, вдруг — раз! — удлиненные и расклешенные, со складками сзади, как говорили, “с волнующим задом”, это в конце сороковых. Тогда же придумали пыльники, совсем легкие светлые плащики из тонкой, возможно синтетической, ткани. Носили зачем-то летом на платье, но они продержались недолго.
Становилось все больше невоенных мужчин. И у них была своя мода, иногда доморощенная. И если в мире в конце 40-х были модны костюмы так называемого спортивного типа, пиджаки с накладными карманами и широким хлястиком сзади или курточки до талии на широком поясе, а брюки иногда даже собранные на манжетке у щиколотки (см. фильм “Девушка моей мечты”), то у нас пошли дальше и придумали шить комбинированную одежду, когда из двух старых вещей можно было соорудить одну новую.
Так, особым шиком среди молодежи после войны считались курточки, называвшиеся в Ленинграде “москвички” или “хулиганки”. Широкая кокетка, обшлага, воротник и пояс по талии были из другого материала, нежели сама куртка. Ее носили вместо пиджака, иногда она даже надевалась через голову. Обязательно были большие карманы, два, а иногда четыре, два по бокам, два на груди, желательно на молнии. Такую куртку можно было сшить и дома. Все мои знакомые мальчишки ходили в таких куртках.
А еще в это же время появились кепки-лондонки. Наверное, их изготавливала какая-нибудь артель, все-таки это было не домашнее изделие. Обычные кепки, у многих оставшиеся с “до войны”, были из клиньев с довольно плоской тульей, маленьким козырьком и с пуговкой на макушке. Их носили немного набок, на ухо, называлось “мой милый — режиссер”, или сильно сдвигая тулью назад, тогда (только строго между своими) можно было назвать — “по ленинскому пути”.
Лондонки же шились из серой или серо-бежевой рябоватой ткани, похожей на букле, были цельными, с довольно большим козырьком. Носить их полагалось глубоко надвинутыми на лоб, чтобы оттопыривались уши и козырек над глазами. К тем, кто носил лондонки, относились со смесью любопытства и опаски: считалось, что их носит “шпана”.
Практически сразу после войны начали снова появляться мужские шляпы, только штатских людей было мало. Особенно модными были велюровые темно-зеленые или темно-синие, с большими полями и круглой тульей, с небольшой ямкой спереди, в отличие от глубокого продольного пролома до войны. Уж где их тогда доставали, не знаю.
Начали носить доступные немногим шубы. Их выбор был ограничен. В основном черные кролик-под-котик, немецкого производства, так называемый лейпцигский кролик, или каракуль, или мутон — как объясняли немногие эрудиты, баран, только стриженый и крашеный. Но их еще нужно было достать.
У кого шубы не было, шили зимнее пальто с меховым воротником. К пальто вплоть до конца 40-х полагалась большая муфта. Говорили, что их стали сооружать даже в блокаду: такая сумка, в которой можно согревать руки. Муфты были настолько большими, что в них свободно входили мелкие покупки или пакет с туфлями, если шли в театр.
Простор воображению давали женские шляпы, фетровые и меховые. Шляпы носили все — от девочек до старушек. Даже продавщицы уличных ларьков, даже бомжи (только такого слова тогда не было) носили шляпы. Пожалуй, это единственное, что продавалось свободно и даже в специальных магазинах: самый знаменитый на Рубинштейна (ныне опять Троицкая), у Невского, сразу за рыбным магазином. Правда, был не слишком большой выбор, и потому много народу ходило в одинаковых изделиях. Поэтому все и стремились к шляпницам.
В конце войны и сразу после носили маленькую тулью и какую-нибудь деталь надо лбом: фетровый завиток, бант, цветок, на меховых тоже. Тогда и прически были под стать. Все волосы начесывались с затылка ко лбу и тут укладывались завитками, каждый (!) из которых прикреплялся маленькой шпилечкой-невидимкой. Это было уж очень сложно и скоро прошло.
Потом бант на шляпах стали прилеплять сзади, а потом на шляпах появились поля и не исчезли, как мы видим, до сих пор. Поскольку в моду вошли прически с узлом или сложенными сзади косами, то появились шляпы-менингитки: закрывает только темечко и резинкой зацепляется под узел волос.
Зимой самой распространенной шапкой для всех возрастов стала меховая папаха. Ее тоже носили обязательно чуть на лоб и набекрень.
Мы, девчонки-школьницы, с вожделением смотрели на хорошо одетых дам и обсуждали каждую деталь. В нашем доме поселилась артистка. Какая, откуда — неважно, просто — артистка. Ах, каким изысканным казался ее облик! Удлиненное пальто в талию, с прямоугольными плечами, черный каракулевый воротник и такая же папаха, а из-под нее лежат на воротнике крупные (в этом вся соль и недостижимость!) завитки белокурых волос. Руки в огромной муфте, тоже отделанной мехом. А на ногах — вы не поверите! — невиданные доселе невысокие (пока еще) ботиночки на небольшом каблуке, со шнуровкой и отороченные мехом — румынки!
Вообще, с обувью всегда было труднее всего. В самом начале 50-х появились чешские (знаменитая фирма “Батя”!) туфли, в том числе уличные на утолщенной микропористой подошве. Так синтетика начинала просачиваться в нашу жизнь. До румынок такие туфли носили даже в морозы, причем особым шиком были надетые на чулки тонкие шерстяные носочки с цветной манжеткой, едва доходившие до щиколотки.
Моя бабушка была удивительная рукодельница. Она прекрасно шила, вышивала, вязала, умела мастерить разные поделки из бумаги, картона, тканей и была профессиональным художником в области “промышленного рисования”, успев окончить до замужества Училище Штиглица (ныне Мухинское). В трудные годы, каких выпало на ее долю немало, эта ее специальность не раз спасала семью от голода. Остается только удивляться, как прозорлив был мой прадед, пехотный офицер, всю жизнь переезжавший с семьей из гарнизона в гарнизон, который и принял решение отправить провинциальную девицу в Петербург получать такую новомодную по тем временам профессию, как промышленное рисование (дело было в последние годы XIX века).
Пока была в силах, бабушка обшивала всех детей и женщин в семье, и не только обшивала, но и украшала нашу одежду собственноручной вышивкой. Напротив, большим мальчикам и мужчинам негоже было носить, как говорила бабушка, “самосшитую одежу”, нужна была “фабричная”. Во время войны, когда купить вообще ничего было нельзя, она виртуозно перешивала для моего двоюродного брата старые отцовские брюки и рубашки так, чтобы они выглядели как магазинные.
Итак, во что же одевались люди вокруг меня?
До войны девочки уже носили платья выше колен, в отличие от тех, которые можно было видеть на дореволюционных фотографиях. На ногах были бумажные чулки “в резинку”, коричневые, черные, или серые, или белые для праздников, которые держались опять-таки на специальных резинках, прикрепляемых к лифчику и заканчивающихся металлической застежкой, называемой “машинка”. Умение самостоятельно пристегивать машинку к чулку считалось показателем взрослости, ибо она представляла собой сложное инженерное сооружение.
Вот представьте себе. На конце широкой резинки прикреплены две металлические (никелированные) детали длиной около 3 см. (Деталей даже три, сейчас поймете почему.) Одна — вытянутая узкая рамочка, в которой свободно по всей ее длине перемещается штифтик с округлой шляпкой диаметром не более 3—4 мм. Другая деталь — плоская металлическая петля, широкая у основания и узкая к концу. Шляпка свободно проходит только в широкую часть петли, а в узкую проходит только сам штифтик, и шляпка получается над петлей. Эту подвижную пупочку надо переместить к основанию рамки, накрыть ее краем чулка, затем накинуть на нее широкую часть петли и вместе с чулком сдвинуть в конец рамочки. Тем самым пупочка с чулком попадает в узкую часть петли и край чулка зажимается. Удивительно то, что четырех-пятилетние дети легко осваивали эту технику.
Так же с недавнего времени прикреплялись чулки и у взрослых теть (только у них было по две резинки на каждую ногу!), ибо, как мне объяснила бабушка, вот она носила всю жизнь чулки на круглых резинках, перетягивающих ноги у колена, а это очень вредно, и у нее теперь ноги отекают. К концу 50-х застежки модернизировались. Петля осталась, а вместо рамочки появилась полоска или из плотной резины, или из толстой материи с пупочкой, жестко прикрепленной на конце.
Детский лифчик, белый из простой х/б ткани, самостоятельно застегнуть было труднее: три пуговицы на спине. Впрочем, его можно было с успехом перевернуть и носить пуговицами вперед, но бабушка считала, что эти крупные пуговицы видны под платьем, когда спереди.
Все детские платья, и зимние и летние, были из простых тканей, часто из фланели, чтобы легко стирать. На меня еще надевали поверх платья красивые передники, на которых были карманы. А еще девочки носили отдельные красивые маленькие кармашки на шнурке через плечо — для носового платка. Нарядные платья у многих были бархатные, которые стирать было нельзя, и потому с ними следовало обращаться бережно. Очень популярны были отдельные кружевные или белые вязаные воротники, которые годились к любому платью.
Маленькие мальчики ходили в коротких штанах на лямках, перекрещивающихся на спине, и тоже носили чулки с резинками. Только школьники носили брюки, да и то уже взрослые, а у подростков были в моде брюки-гольф: довольно широкие штаны, собранные под коленом на манжеты.
Все это, как я узнала много позже, нельзя было купить в магазинах — не было! Однако в домах какой-то запас вещей был, ведь с 17 года прошло всего каких-нибудь двадцать лет. Так что все, что можно, переделывалось и перешивалось, зазорным никто это не считал. Ходовым было слово “перелицевать”, и некоторые портнихи ходили шить прямо на дом.
Зимой мальчикам надевали шапки с ушами, а девочкам — капоры, матерчатые на вате или меховые, которые завязывались лентами под подбородком и обязательно имели какое-нибудь украшение: цветочек, брошечку или бантик. Особо модны были цигейковые, с длинными, чуть не до пояса ушами — моя несбывшаяся мечта. Я не помню, чтобы кто-то из знакомых детей носил шубу. Были с меховым воротником зимние пальто на вате, наверняка перешитые из взрослых. Осенью и весной носили просто драповые пальто без ватина и мехового воротника, так и назывались: осеннее пальто. Щегольское слово — демисезонное — я услышала много позже.
И девочки и мальчики носили ботинки со шнурками. У некоторых девочек были простые туфли с ремешком на пуговке, назывались “баретки”. Пуговки постоянно отрывались, и пришить их было непросто. На улицу надевались сверху галоши или ботики, черные, резиновые, на утепленной подкладке с бархатными отворотами и металлической застежкой. Некоторым надевали валенки с галошами, если сильный мороз.
Как ни странно может показаться, взрослые выглядели до войны почти как сейчас, конечно, с поправкой на моду. Мужчины уже окончательно влезли в костюмы, с жилеткой или без, в которых с тех пор периодически меняются лишь детали: ширина брюк и лацканов, число пуговиц, однобортные или двубортные и т. п. Например, хорошо помню, что в начале лета 1941 года многие наши знакомые носили белые брюки с темным пиджаком и белые парусиновые полуботинки, которые мазали зубным порошком. Он, высыхая, осыпался и оставлял на паркете следы. Исчез только такой предмет, как толстовка, — довольно длинная мягкая куртка, часто вельветовая, с отложным воротником и поясом, носившаяся поверх брюк. И еще почему-то, кроме кепок и шляп, до войны очень многие носили тюбетейки, обязательно украшенные машинной вышивкой. Даже некоторые девочки-школьницы их носили. Это одна из примет времени “до войны”.
Помню на улицах много военных, ведь недавно прошла Финская война. Военные носили галифе, обтягивающие ноги до уровня чуть выше колена, а дальше резко расширявшиеся к карманам. Не знаю, как выглядел сам генерал Галифе, которому приписывают фасон этих штанов, но они украшали худощавых со стройными ногами и безнадежно уродовали толстых и кривоногих. С галифе командиры носили высокие сапоги, а рядовые — ботинки и темно-зеленые обмотки, которыми, как бинтом, были обмотаны ноги до колен.
Кстати, слова “офицер” и “солдат” до середины войны не употреблялись, говорили: командиры и красноармейцы или бойцы. У всех были гимнастерки с отложными воротниками, на уголках которых были знаки различия: красные эмалевые квадраты, говорили: “кубики”, прямоугольники — “шпалы” и ромбы. Гимнастерку стягивал широкий ремень. У командиров была еще портупея — более узкий ремень наискось через плечо. В полевых условиях крест-накрест через другое плечо на еще более тонком ремешке носилась плоская командирская сумка — “планшет”. Моряки всегда носили брюки с ботинками и кителя.
Пилотки или фуражки довершали картину. “Буденновки”, суконные островерхие шапки, стилизованные под древнерусские шлемы, в тридцатые годы уже носили редко. (Откуда-то запомнилась смертельно опасная шутка тех времен: зачем нужен этот заостренный выступ на макушке? Чтобы пар выпускать, ведь “кипит наш разум возмущенный”). Удобство их было в том, что борта могли отгибаться и закрывать голову до самых плеч от холода и непогоды (“слоновые уши”). Кажется, эти шлемы разработали и даже сшили большую партию еще при царе, но не успели ввести. Большевики выдали изделие за свое.
Штатские мужчины в холодную погоду носили тяжелые драповые пальто, а зимой прямоугольные, как вертикально поставленный кирпич, пальто на вате с плоско лежащими меховыми воротниками. Мех мог быть простым — цигейка, а мог и дорогим — каракуль и даже бобер. На голове при этом некоторые еще носили старорежимные шапки-“пирожки”, однако большинство предпочитало шляпы, кепки или ушанки. Эти пальто плавно перешли и на некоторое время “после войны”. Видимо, за одну человеческую жизнь их сносить было невозможно. Их перелицовывали, перешивали сыновьям, которые отказывались, как могли, ибо уже замаячили в заграничных кино шикарные мужские одежды под названием “макинтош”.
Курток как вида одежды еще не было и в помине. За одним исключением: кожаные куртки летчиков. Но это была недосягаемая мечта.
Моя мама и ее ровесницы носили узкие платья и юбки чуть ниже середины икры. Мода двадцатых — платья выше колен с поясом, приспущенным на бедра, — уже отошла. В том журнале, о котором я говорила, все фигуры были нарочито узкие и вытянутые. Осенью и зимой носили высокие ботики без застежки, с широкими голенищами, резиновые и фетровые, которые надевались прямо на туфли на каблуках. Летом носили “спортивки” — парусиновые тапочки со шнурками на тонкой резиновой подошве или, как и дети, легкие “баретки”. Была еще такая довольно уродливая бесполая обувь — сандалии. Плоские круглоносые тапки с сильно выступающим рантом, с дырочками и ремешком с металлической пряжкой через подъем. Лично мне они не нравились из-за того, что подошва была очень скользкая, а через дырочки попадал песок. Босоножек еще не было, зато были дамские сандалеты — особый род нарядных летних туфель на небольших каблуках, светлых, ажурных или плетеных.
Маленькие круглые шляпки, или меховые шапочки, или беретики носили обязательно сильно сдвинутыми набок. “Фик-фок на один бок” — шутка тех времен. Летом еще донашивали легкие белые шляпы с полями, парусиновые или из соломки, с лентой.
Поскольку с одеждой были трудности, покупка чего-нибудь нового была в нашей семье событием. Помню, что очень красивый зеленый шерстяной джемпер был куплен маме в Торгсине (Торговля с иностранцами), все его обсуждали и хвалили. Он был такой мягкий и теплый, что, отработав по прямому назначению, долго служил в качестве теплых лечебных повязок.
Среди тех многочисленных друзей и знакомых, которые бывали у нас, совсем не помню дам с драгоценностями. Обручальных колец из-за отмены венчания не носили, такое кольцо было только у бабушки, да и то серебряное. И еще у бабушки были маленькие серебряные часики на длинной цепочке, которые надо было носить на шее, но она их уже никогда не носила. У мамы и ее приятельниц не было сережек, даже уши не были проколоты. Из украшений помню бусы либо янтарные, либо очень крупные и яркие, но пластмассовые, и такие же браслетки. Думаю, что тогда пластмасса, как новый материал, была очень в моде. Носили также разные брошки, из которых самыми дорогими были камеи, которыми закалывали кружевные воротники.
С мехами в нашем окружении тоже было не блестяще. Пределом роскоши считалась горжетка из чернобурой лисы с лапами и мордой со стеклянными глазами. Ее носили на пальто и, раздевшись, оставляли на платье. Лису было жалко, а тетеньки, которые это носили, симпатии у меня не вызывали. Символом неслыханного богатства была каракулевая шуба, о норковых даже не вспоминали.
Впоследствии я поняла, как выручало маму бабушкино рукоделие. Она сшила маме множество изумительных блузок, которые благодаря оригинальным вышивкам были годны на все случаи жизни. Так уверенно говорю, потому что их я храню до сих пор. Ну и мои одежки тоже были все украшены подобным образом.
Перед войной, как я помню, бабушка уже на улицу не выходила. Только однажды за ней приехали на извозчике (да-да, тогда еще наряду с такси оставались и они!) и повезли к кому-то. А было ей всего-то немного за шестьдесят. И меня теперь преследует одна мысль: да ведь вполне возможно, что ей просто не в чем было выйти на улицу в холодную погоду! Все, что было куплено до революции, сносилось или было продано за продукты еще в голодные 1918—1919 годы. Купить приличное, соответствующее возрасту пальто нестандартного размера грузной пожилой женщине было тогда невозможно, обувь на отекающие ноги — тем более. Денег на частного портного, не говоря уж о сапожнике, просто не было. А выглядеть в чужих глазах жалкой или допустить, чтобы ее стыдились близкие, при ее характере она не могла.
Домашние вещи она шила себе сама. Длинная, почти до щиколотки юбка и просторная, тоже довольно длинная блуза, которую она называла “шушун”. Светлый воротничек, по шее, или отложной, опять-таки с небольшой вышивкой, скромная брошка у ворота. Таких шушунов было два или три, причем мне особенно нравился серый, плотного шелка. Оказалось, что это из занавесок. На ногах у нее всегда были парусиновые туфли на шнуровке, на снег в таких не выйдешь.
Но — никаких затасканных халатов, вытянутых линялых вязаных кофт и тому подобных атрибутов немощной старости! И уж тем более стоптанных домашних тапок.
Во время войны совсем плохо стало с одеждой, особенно к зиме, но еще хуже с обувью, потому что дети имеют обыкновение вырастать из нее. Маме выдали “ордер” — разовое разрешение на покупку определенного вида одежды — на детские валенки. Их носили с галошами, которые, ко всеобщему удивлению, свободно можно было купить в сельпо (так назывался магазин в первом из пунктов, куда мы были эвакуированы вместе с маминым госпиталем). Многие женщины носили галоши прямо на толстые носки. Все, что было вывезено из Ленинграда, донашивалось или обменивалось на продукты. Я помню, что самым ходовым товаром на рынках были дамские чулки (“фильдеперсовые” — это еще не шелковые, но уже не бумажные, а тоньше и помягче), швейные иголки и нитки, в том числе для вышивания, в симпатичных разноцветных моточках, которые назывались “мулине”.
В Новосибирске и поблизости от него, в Искитиме, добывать одежду, видимо, было все-таки легче, чем в деревне. Одно то, что в Новосибирск были вывезены несколько театров и Ленинградская филармония и поэтому было много эвакуированных (“выковыренных”, как очень точно выражались местные жители), создавало возможность обмена опытом и некоторой взаимопомощи.
Вот, например, в городе еще с мирного времени залежалась в магазинах партия толстых фитилей для керосинок. Стоили они очень дешево, а ширина их была как раз с подошву обуви небольшого размера. И вот однажды, в начале лета, приходит к бабушке ее приятельница, еще соученица по Училищу Штиглица, и приносит образец сшитых из этих фитилей детских босоножек, а также приводит с собой внука в такой же обуви. Все в восторге, бабушка тут же шьет мне и всем соседским детям летнюю обувь, внеся попутно в модель некоторые технологические усовершенствования в виде дополнительной подошвы, связанной из веревки. Конечно, снашивалась подошва быстро, но и возобновлять ее тоже было несложно. Я видела, что и некоторые женщины тоже ходили в таких босоножках.
В 1943 годы госпиталь перевели в поселок вблизи старинного Романова, тогда Тутаева, на Волге. Там еще не все было порушено советской властью и сельские люди жили по издавна сложившимся обычаям. Что такое романовская порода овец, я узнала не из книжек. Нас едва успели расселить, как всем госпитальным, и детям и взрослым, которым не в чем было выйти на улицу, местные жители стали предлагать одежду и обувь, да какую! Бабушка, конечно, схватилась за обувь. И у меня появились шубенки (ударение на у). Это были сшитые из мягчайшей овчины, мехом внутрь, чулки или сапожки с выпущенным наружу мехом по верхнему краю. На улицу надо было надевать сверху галоши, а в доме, если холодно, ходить так. Они были не только удобны, но и очень изящны. Цвета могли быть разного, в зависимости от природного цвета овцы — светло-серые (чаще), белые или почти черные. Ими немедленно обзавелись все. Правда, от галош на пятках довольно быстро протирались дырки, но ничего не стоило поставить заплату, нарочито щеголевато настроченную поверх.
Но шубенки — это было так, отчасти детское баловство. Серьезные люди в морозы ходили в валенках, изготовленных из этой же овечьей шерсти. Шубенки из куска выделанной овчины деревенский человек на машинке шил буквально за час, а валенки — это был целый технологический процесс. Мне повезло увидеть один из промежуточных этапов. Это происходило так. Я была в избе одной из моих местных подружек. Мы во что-то играли, а ее бабушка на столе обминала (другого слова не могу подобрать) сырую шерсть вокруг какой-то колобашки (это была колодка). Процесс был долгим, она именно катала, валяла эту шерсть, иногда подзывая девочку, видимо, проверить мерку. И вот я отвлеклась, а потом смотрю, а она валяет уже не нечто бесформенное, а самый настоящий валеночек детский. Чудо! Потом его еще надо было довалять до одинаковой везде толщины, может, чем-то еще пропитать, высушить, но появление валенка из бесформенного кома шерсти произвело на меня неизгладимое впечатление, а мой рассказ на эту тему у городских госпитальных детей пользовался неизменным успехом.
Хороши были и романовские полушубки. У меня такого не было, все-таки денег в нашей семье не хватало, но все местные дети ходили в них. Был, как я понимаю, классический фасон: отрезные по талии, а низ даже чуть присборен, а был и как пальто, их шили детям из остатков, равно как и простые теплые шапки, и рукавички. Главное, это их мягкость и легкость, а уж грели они, как печка!
Конечно, они выделывались особым образом до такого качества, потому что тяжесть обыкновенного длинного деревенского тулупа я тоже испытала на себе. Был очень сильный мороз, и детей со школьного праздника развозили по домам в санях-розвальнях. Нас просто загрузили навалом в широченные сани и закрыли сверху двумя тулупами с головой. Было нам по семь-восемь лет, но выбраться без посторонней помощи не мог никто.
Война войной, а женщины всегда женщины. Старались даже в таких условиях “выглядеть”. Летом платья, шелковые или ситцевые, у кого что было, до середины икры, с расклешенной юбкой (так называемая шестиклинка, или полусолнце) и рукавами “фонариком”. По вороту, не очень сильно вырезанному, круглый воротничок, иногда кружевной. На ногах обязательно белые носки с цветной каемочкой, хотя бы и при (и даже особенно!) туфлях на каблуках. Носки полагалось отгибать манжеткой до щиколотки, так что каемочка приходилась над самой туфлей. Были в эвакуации и свои частные портнихи, за работу брали деньгами или натурой. Очень ценились городские вещи. Например, мама отдала довоенную торгсиновскую пудреницу за переделку старого пальто.
Носили также темные юбки со светлыми блузками и крепдешиновые яркие косынки, уголком, накидывали на плечи или накручивали затейливым тюрбанчиком на голову (ни в коем случае не под подбородком, что считалось по-деревенски).
Из всего, что распускалось, а также из домашней деревенской шерсти, добываемой на рынке, вязались кофты, шарфы, носки и варежки взрослым и детям. Тогда и меня бабушка научила вязать. Дефицитом долгое время были вязальные спицы, их даже брали на время у знакомых, пока местные умельцы не наладили их кустарное производство и не начали продавать на рынке. К счастью, бабушка захватила из Ленинграда два вязальных крючка, тонкий и толстый. С их помощью она вязала вещи не только нам, но и на продажу. Особенно остро встал вопрос с одеждой, когда к нам в Новосибирск после прорыва блокады приехали родственники — две мои двоюродные тетки с мальчиком моих лет.
По всей вероятности, какая-то местная промышленность в войну работала, по крайней мере в Новосибирске. Только продукция поступала в магазины по ордерам, а остальное так или иначе оказывалось на рынке. А где взять деньги? И вот тут пригодились бабушкины рукодельные способности.
Периодически, вероятно, раз в месяц тетка приносила откуда-то раскроенные, но не сшитые женские блузки из батиста, белого или чуть розоватого, много, целые стопки, и много мотков ниток. Бабушка сочиняла и рисовала узоры для вышивки. Потом с помощью копировальной бумаги узоры переводились на ткань: на груди, по воротнику, на рукавах, и начиналось вышивание цветным мулине. Вышивали обе тетки-блокадницы и бабушка, но подбором цветов руководила только она. Получались изумительно красивые, оригинальные авторские вещи, среди которых не было двух одинаковых. Бабушка знала великое множество швов: гладь всякая, стебелек, паутинка, петельные швы, путанка, крестики простые и украинские, ришелье (когда вырезали и обшивали дырочки), разнообразные мережки (когда сначала вытаскивали из ткани нитки) и прочее.
Несмотря на мое нытье, меня и близко не подпускали к этому, чтобы не запачкать и не испортить, хотя я умоляла разрешить мне сделать хотя бы один (!) стежок. Дозволялось только принимать участие в обсуждении проекта рисунка, а также сидеть рядом и пытаться самой что-то на тряпочке вышивать. Когда вся партия была закончена, все раскладывалось на постелях и устраивалась домашняя выставка. Потом тетка складывала все комплекты (говорили: купоны) и отвозила куда-то, где их сшивали в блузки. К сожалению, я так и не узнала, кто и для кого заказывал эти красивые и дорогие вещи в разгар войны.
Много чего было куплено на заработанные таким образом деньги, а бабушка расплатилась за это глаукомой, которую тогда не умели лечить…
Мода на прически как раз в войну претерпела резкие изменения. Если до войны носили короткие, даже “под мальчика”, стрижки, то теперь все отпустили волосы до плеч, концы завивали, а надо лбом закручивался и закалывался хитрым образом валик. Либо валик закручивался как раз сзади, низко над шеей. Но для такой прически нужны были густые волосы, так что скоро в такой валик стали подкладывать утолщение из чужих (к моему ужасу!) волос или даже из чулка, который иногда просвечивал сквозь свои волосы.
Доморощенные парикмахеры делали прямо на дому “перманент”. Многие осветляли волосы перекисью или красили красным стрептоцидом, с которым надо было соблюдать осторожность: чуть передержишь, и получаешься огненно-рыжей.
Девочкам вроде меня продолжали завязывать на макушке бант, однако все мечтали о косах и пытались их отращивать. Мешали вши, неизменные спутники плохого питания и нищеты. Считалось, что они боятся керосина, поэтому раз в неделю по выходным мама обильно намазывала мне волосы керосином, туго завязывала косынкой и держала так часа два, после чего мыла каким-то черным мылом. Когда волосы высыхали, их вычесывали особым частым гребешком. Через некоторое время вши как ни в чем не бывало появлялись снова, а когда жить стало получше, враз исчезли. С мальчиками было проще: их без колебаний в случае чего стригли наголо.
А взрослые мужские прически все были очень короткие с названиями: бокс — практически голая голова и маленькая косая челочка надо лбом, полубокс — то же, чуть длиннее, фокстрот и полька — эти не такие уродливые, с нормально короткими волосами на затылке. Какая-то из них предусматривала косой пробор, какая-то — зачес волос назад ото лба.
Вообще для меня и по сей день остается интересным вопрос, как проникали сведения о моде на просторы огромной, закрытой от мира России. Ведь даже иностранные фильмы появились лишь в самом конце войны. Но факт остается фактом: мода, которую пытались соблюдать во время войны, отражала вполне “заграничные” тенденции, чему доказательством послевоенное иностранное кино.
Когда наступил перелом в войне и советские войска пересекли западную границу и воевали уже на территории других стран, началась великая трофейная эпоха. Нашим военным было разрешено посылать родным вещевые посылки по почте один раз в месяц. Вот тогда-то западная мода пришла сама во многие дома, правда, всюду в разном обличье. У всех знакомых вокруг кто-то был на фронте. Большую часть посылок составляли просто вещи из разоренных домов и квартир: платья, пальто, обувь, даже белье, детские игрушки — все, на что падал взгляд победителя. К нашей соседке дошла неразбившейся даже какая-то вазочка. Содержимым посылок обменивались, продавали, наконец, хвастались. Это барахло наводнило рынки. Все рассказывали смешные истории о глупых женщинах, которые не могли отличить шелковую ночную рубашку от выходного платья, и приходили в ней в гости или на танцы. Действительно смешно…
Удивительно, но слово “мародерство” тогда никто не произносил, иначе я бы запомнила. Да и сейчас, честно говоря, вспоминая ту нищету, в которой жила подавляющая часть населения, нищету, о которой всегда помнили воевавшие мужья и отцы, вспоминая радость, с которой извлекались вещи из посылки, особенно в таких семьях, где о существовании подобной “роскоши” никогда не слышали, язык не поворачивается обвинить в мародерстве солдата, подобравшего в пустом доме всего лишь одежду для вконец обносившихся жены и детей.
Другое дело — высший офицерский корпус, генералитет. Тут дело было поставлено серьезно. Мебель, меха, посуда, картины, ковры, даже мраморные и бронзовые статуи, ну и остальное по мелочи отправляли вагонами и целыми эшелонами.
Мой отец прислал нам (отлично помню!) три маленькие посылки, написав при этом в письме, что все вещи ни в коем случае не ношенные, а из разоренного магазина. Он знал, что вещей, бывших в употреблении, мама бы не потерпела. Человек он был непрактичный и вещи взял явно за красоту и качество. Соседи пришли к нам смотреть, как в музей. До сих пор помню вещи из первой посылки. Они были, конечно, из другой, сказочной жизни. Для мамы мягчайшие черные замшевые лодочки на прозрачных каблучках. Она долго носила их и после войны. Потом, видимо, моднейшая, маленькая, темно-красная трикотажная шляпка. Перчатки и маме и мне (!), лайковые. Дивное шелковое белье, целых два гарнитура. Сумочка (носилась лет пятнадцать). А по углам посылки были втиснуты пудреница, у которой с другой стороны открывался дамский портсигар (это при том, что мама курила самокрутки из махорки), и три тюбика губной помады, которые очень хорошо пахли. Кроме перчаток, мне — шерстяной свитерок, туфельки (к сожалению, я скоро выросла из этого) и шерстяная вязаная темно-синяя шапочка, находящая мысом на лоб, с двумя белыми полосками, как потом стали называть — лыжная. После войны в Ленинграде это был писк моды. Но главный объем посылки занимал отрез материи типа парчи, тускло-золотистого цвета, изумительно красивый. “Продай в церковь”, — сказала соседка. Мама отложила отрез на черный день и потом действительно продала его на рынке.
Помню я и другую посылку в нашем госпитальном доме, ее как раз открывали при мне. Там была немецкая офицерская шинель, на которой обнаружилась дырка от пули, наручные часы с черным циферблатом и компасом, какие-то скомканные женские платья и кофта, “вигоневая”, как презрительно сказала соседка.
Но, как бы то ни было, с наступлением трофейной эпохи проблема, где достать одежду, перестала быть совсем уж неразрешимой.
Вскоре мы вернулись в Ленинград. Те, кто выжил, и те, кто вернулся, одинаково изо всех сил стремились к нормальной жизни. Власть тогда сознательно пошла на “развитие мелкого бизнеса”. Только делалось все это тихо и под жестким контролем. Видимо, понимали, что без этого из разрухи не выйти.
Множество мелких частников, как правило инвалидов, вполне законно занимались починкой замков, электроприборов, керосинок, примусов, кукол (!) и вообще всего, что еще могло быть починено. Стекольщики с огромным плоским ящиком, висевшем на ремне через плечо, ходили по дворам и выкрикивали: “Стекла, кому стекла вставить!” “Точить ножи-ножницы, мясорубки, бритвы править!” — кричали точильщики и устанавливали свой точильный станок, приводимый в движение ногой. “Бумага, тряпки, кости!” — кричали сборщики утильсырья, тоже ходившие по дворам с огромными мешками через плечо и даже платившие какие-то копейки сдатчикам. Обойщики перетягивали диваны и матрасы прямо на дому. Сапожники не только чинили, но и шили обувь. Все они занимали маленькие подвальные помещения, какие-то закутки под лестницами, имели свои вывески и отчитывались перед фининспектором, который сам приходил к ним.
Существовал официальный институт нянь и домработниц. Их делами занималась организация под названием “групком”, оформлявшая договор и следившая, чтобы работодатель не нарушал их права. Вполне законно работали маленькие, не более пяти-шести человек, частные детские сады, так называемые группы. Дети собирались по очереди в каждой из семей, принося с собой небольшой завтрак. Руководительница с ними гуляла, играла и понемногу учила читать-писать-считать, иногда — на иностранном языке. Тоже отчитывалась перед фининспектором.
Ну а частные стоматологи и протезисты вообще продержались до перестройки.
Существенное отличие от нашего времени было в ценах на все эти услуги: они были вполне доступны работающему населению. Например, сшить пальто у частника было намного дешевле, чем в ателье, которые только-только начали открываться после блокады.
Теневая сторона деятельности частных предпринимателей состояла в том, что для отчета фининспектору предъявлялись не все выполненные работы, а часть. Как правило, обе стороны были в хороших отношениях и быстро находили приемлемый вариант, материально устраивающий их обоих. Я все это узнала потому, что когда мы с мамой ходили к скорняку, то он сразу сказал, что, поскольку мы пришли “от знакомых”, эту работу он “в тетрадку для финотчета” не запишет, и если фининспектор спросит, то про нее не говорить.
Нечего и говорить, что портных, скорняков, шляпниц, вязальщиц было великое множество. Среди них были подлинные мастера, известные на весь город, и к ним можно было попасть по протекции. У них я впервые увидала современные заграничные модные журналы, неведомыми путями попавшие за железный занавес.
Мода развивалась стремительно. Только что были прямые пальто, вдруг — раз! — удлиненные и расклешенные, со складками сзади, как говорили, “с волнующим задом”, это в конце сороковых. Тогда же придумали пыльники, совсем легкие светлые плащики из тонкой, возможно синтетической, ткани. Носили зачем-то летом на платье, но они продержались недолго.
Становилось все больше невоенных мужчин. И у них была своя мода, иногда доморощенная. И если в мире в конце 40-х были модны костюмы так называемого спортивного типа, пиджаки с накладными карманами и широким хлястиком сзади или курточки до талии на широком поясе, а брюки иногда даже собранные на манжетке у щиколотки (см. фильм “Девушка моей мечты”), то у нас пошли дальше и придумали шить комбинированную одежду, когда из двух старых вещей можно было соорудить одну новую.
Так, особым шиком среди молодежи после войны считались курточки, называвшиеся в Ленинграде “москвички” или “хулиганки”. Широкая кокетка, обшлага, воротник и пояс по талии были из другого материала, нежели сама куртка. Ее носили вместо пиджака, иногда она даже надевалась через голову. Обязательно были большие карманы, два, а иногда четыре, два по бокам, два на груди, желательно на молнии. Такую куртку можно было сшить и дома. Все мои знакомые мальчишки ходили в таких куртках.
А еще в это же время появились кепки-лондонки. Наверное, их изготавливала какая-нибудь артель, все-таки это было не домашнее изделие. Обычные кепки, у многих оставшиеся с “до войны”, были из клиньев с довольно плоской тульей, маленьким козырьком и с пуговкой на макушке. Их носили немного набок, на ухо, называлось “мой милый — режиссер”, или сильно сдвигая тулью назад, тогда (только строго между своими) можно было назвать — “по ленинскому пути”.
Лондонки же шились из серой или серо-бежевой рябоватой ткани, похожей на букле, были цельными, с довольно большим козырьком. Носить их полагалось глубоко надвинутыми на лоб, чтобы оттопыривались уши и козырек над глазами. К тем, кто носил лондонки, относились со смесью любопытства и опаски: считалось, что их носит “шпана”.
Практически сразу после войны начали снова появляться мужские шляпы, только штатских людей было мало. Особенно модными были велюровые темно-зеленые или темно-синие, с большими полями и круглой тульей, с небольшой ямкой спереди, в отличие от глубокого продольного пролома до войны. Уж где их тогда доставали, не знаю.
Начали носить доступные немногим шубы. Их выбор был ограничен. В основном черные кролик-под-котик, немецкого производства, так называемый лейпцигский кролик, или каракуль, или мутон — как объясняли немногие эрудиты, баран, только стриженый и крашеный. Но их еще нужно было достать.
У кого шубы не было, шили зимнее пальто с меховым воротником. К пальто вплоть до конца 40-х полагалась большая муфта. Говорили, что их стали сооружать даже в блокаду: такая сумка, в которой можно согревать руки. Муфты были настолько большими, что в них свободно входили мелкие покупки или пакет с туфлями, если шли в театр.
Простор воображению давали женские шляпы, фетровые и меховые. Шляпы носили все — от девочек до старушек. Даже продавщицы уличных ларьков, даже бомжи (только такого слова тогда не было) носили шляпы. Пожалуй, это единственное, что продавалось свободно и даже в специальных магазинах: самый знаменитый на Рубинштейна (ныне опять Троицкая), у Невского, сразу за рыбным магазином. Правда, был не слишком большой выбор, и потому много народу ходило в одинаковых изделиях. Поэтому все и стремились к шляпницам.
В конце войны и сразу после носили маленькую тулью и какую-нибудь деталь надо лбом: фетровый завиток, бант, цветок, на меховых тоже. Тогда и прически были под стать. Все волосы начесывались с затылка ко лбу и тут укладывались завитками, каждый (!) из которых прикреплялся маленькой шпилечкой-невидимкой. Это было уж очень сложно и скоро прошло.
Потом бант на шляпах стали прилеплять сзади, а потом на шляпах появились поля и не исчезли, как мы видим, до сих пор. Поскольку в моду вошли прически с узлом или сложенными сзади косами, то появились шляпы-менингитки: закрывает только темечко и резинкой зацепляется под узел волос.
Зимой самой распространенной шапкой для всех возрастов стала меховая папаха. Ее тоже носили обязательно чуть на лоб и набекрень.
Мы, девчонки-школьницы, с вожделением смотрели на хорошо одетых дам и обсуждали каждую деталь. В нашем доме поселилась артистка. Какая, откуда — неважно, просто — артистка. Ах, каким изысканным казался ее облик! Удлиненное пальто в талию, с прямоугольными плечами, черный каракулевый воротник и такая же папаха, а из-под нее лежат на воротнике крупные (в этом вся соль и недостижимость!) завитки белокурых волос. Руки в огромной муфте, тоже отделанной мехом. А на ногах — вы не поверите! — невиданные доселе невысокие (пока еще) ботиночки на небольшом каблуке, со шнуровкой и отороченные мехом — румынки!
Вообще, с обувью всегда было труднее всего. В самом начале 50-х появились чешские (знаменитая фирма “Батя”!) туфли, в том числе уличные на утолщенной микропористой подошве. Так синтетика начинала просачиваться в нашу жизнь. До румынок такие туфли носили даже в морозы, причем особым шиком были надетые на чулки тонкие шерстяные носочки с цветной манжеткой, едва доходившие до щиколотки.
Комментариев нет:
Отправить комментарий