Не знаю, как у других, но я очень любила танцевать, и в моем детстве и молодости танцы занимали довольно значительное место.
Оставим на совести “работников культуры” всех рангов танцы под елочкой на официальных “утренниках”, куда родителям строго по разнарядке давали билеты на работе. С самого первого раза ничего, кроме скуки и внутренней неловкости за усталого Деда Мороза и старенькую Снегурочку, эти мероприятия у меня не вызывали. И не только у меня. На любой елке первым делом выстраивалась очередь за “подарками”. (Всегда, кстати, я отлично знала, что “подарки” куплены за наши собственные деньги.) Получив по пригласительным билетам пакетики с конфетами, пряниками или вафлями, мандаринами или яблоками, некоторые уходили, не дожидаясь сакраментального “елочка, зажгись”. И их можно понять! Разве это бестолковое топтание под безликую музыку может называться благородным словом танцы? И неужели это и есть новогодний бал? Так что я эти мероприятия вскоре посещать прекратила.
Но были совсем другие танцы. И даже если я по возрасту не сразу стала их танцевать, вот они-то и оставляли впечатление настоящего праздника.
Во-первых, музыка. Вкрадчивые, волнующие песни:
— Ды-ы-мок от папиро-о-сы взвивается и та-а-ет, дымок голубова-а-тый…
— Утомле-е-нное со-о-лнце нежно с мо-о-рем проща-а-лось, в этот час ты призна-а-лась, что нет любви!
— Татья-я-на, помнишь дни золоты-ы-е…
— Новый год, зима суровая сверкает радугой из тысячи огней, и лишь шампа-а-анского струя лило-о-вая…
— В бананово-лимонном Сингапу-у-ре… когда поет и плачет океа-а-ан… вы, брови темно-синие нахму-у-ря…
— Сире-еневый тума-а-ан над нами проплыва-а-а-ет, над тамбуром гори-и-ит полночная звезда…
А можно другое, побыстрее, фокстрот:
— Пусть дни прох-о-одят, идет за годом го-о-од, если минутка грустная приде-е-ет, я подойду к тебе, в глаза твои взгляну-у, спрошу: ты помнишь нашу первую весну-у-у?
Использовалась и всем известная “Катюша” за свой четкий танцевальный ритм.
Источник звуков — патефон и пластинки на 78 оборотов. На большинстве из них имена исполнителей затерты. Имена Петра Лещенко, Вадима Козина, Сокольского, Вертинского и многих других “запрещены”. Утесов, например, разрешен, но его “блатные” песни запрещены. С одесского кичмана бежали два уркана… гоп со смыком — это буду я. И на этих пластинках сцарапаны надписи. А все равно их многие знают до сих пор!
Еще до войны стали появляться пластинки заграничные, во время войны называвшиеся “трофейными”. Уж на них-то на этикетках все было уничтожено, но оставался фирменный знак — белая собачка сидит рядом с граммофоном и английская надпись: Нis master’s voiсe.
Так пришли к советским людям, например, Типперери, Джон Грей, Чикита.
Как бы ни ругали их все, кому не лень, от официальной прессы до “рафинированных” интеллигентов, это была прекрасная, нужная музыка. Она пробуждала только “чувства добрые”. Не потому ли ее так часто используют в современных “саунд-треках”?
Как танцевали до войны, не помню, а в войну было так. Тыловой госпиталь, где работала мама, размещался в здании школы. Сначала появлялась самодельная афиша: большими буквами название фильма или слово “концерт”, а пониже и помельче — “танцы” или “танцы под баян”. Последнее означало, что патефон сломался и играть будет кто-нибудь из своих. Такие, кстати, всегда находились или из выздоравливающих раненых, или из сотрудников госпиталя.
Позади волнения, разрешат, не разрешат остаться после кино, и мы, несколько “госпитальных” детей, сидим в сторонке на стульях, расставленных вдоль стен школьного зала. На сцене либо стол с патефоном под управлением самой строгой женщины в госпитале — старшей сестры, либо стул для баяниста. Госпиталь переезжал с места на место, но эта мизансцена оставалась неизменной. Позже стало появляться сверкающее заграничное чудо аккордеон — огромная гармошка с клавишами, как у рояля с одной стороны и полем перламутровых кнопок — с другой.
Смотреть танцы хотим не только мы, дети. Привозят и ставят у стенки несколько кроватей с лежачими больными. Рассаживаются те, кто с костылями. Занимают места пожилые врачи и сестры, свободные от дежурства. Ходячие уже давно тут, некоторые даже принарядились — не в больничных фланелевых штанах, а в военных. Во всем военном, но без знаков различия, разрешено ходить выздоравливающим, они выполняют посильную работу по госпиталю. Лежачие, ходячие, выздоравливающие — это общепринятые термины.
Появляются молодые сестрички и санитарки, без халатов, с прическами. И мы обсуждаем, кто из них красивее.
Выбор пластинок, естественно, небогат. Танцы — вальс, вальс-бостон, танго, фокстрот и несколько песен, под которые можно танцевать. Я помню их все до сих пор, а некоторые названия звучат и сейчас: “На сопках Манчьжурии”, “Танго соловья”, “Рио-Рита”, попурри из фильмов Чаплина, “Брызги шампанского”, “Утомленное солнце”. И, конечно, Утесов, Шульженко и Русланова.
Наконец раздается знакомое шипение патефона и звучит первая мелодия. Обычно вальс. Такова традиция, начало и конец — вальс. И вот уже самый смелый, красивый и стройный, решительно идет через пустое пространство к стайке девушек. Мы-то знаем, кого он пригласит! Мы за него переживаем! И она знает, но виду не подает, даже не смотрит. Таков этикет. И вот церемонное приглашение состоялось, “на вы”. Мало ли, что эти двое гуляют целые ночи напролет. Ведь это танцы, бал, в конце концов! “Разрешите вас пригласить!” — и первая пара кружится. Позже я прочла у Толстого: “…мерные, волнующие звуки вальса” — и восхитилась, как точно он написал. Балы разные, а чувства похожие.
Как упоенно танцуют эти молодые люди, на месяц-другой избавленные от войны!
Быстро вступают и другие пары. Когда перебран весь набор мелодий, ставят по второму разу “на заказ”. Иногда раненые просят кого-нибудь из нас:
— Сходи, попроси аргентинское танго, а то я уже два раза заказывал.
Наивная надежда, что ребенку не откажут.
Но старшая сестра все видит, в том числе и кто кого посылает к ней. “Тебе-то уж как раз больше всех надо аргентинское танго!” — ворчит она, но ставит. Однако при этом коварно объявляет дамское танго. Тут интрига. Можно, не задумываясь, пригласить того, кто рядом, можно “отбить” у подружки, но, если сестричка, решительно стуча каблучками, идет и приглашает “своего”, все понимают, что дело серьезно.
Как всегда, неожиданно ставят “Валенки” Руслановой или еще что-нибудь в таком же роде. Все расступаются, и начинаются сольные танцы. Лихо, с размахом, от всей души! Чаще всего танцуют гопака или цыганочку с обязательным дрожанием плечиками. Один раз нашелся раненый, который здорово бил чечетку. (Он потом всех желающих научил. С тех пор и я умею.) Все хлопают, подсвистывают. Тут и детям можно поплясать. И снова кружатся пары...
Мы здесь выполняем функции почтальонов. Посылают передать, например Ане, чтобы пришла в нижний коридор. Конечно, ночная госпитальная жизнь от детей была сокрыта, но “кто с кем встречается” и “кто с кем дружит”, мы знали точно и переживали за своих любимцев, в том числе и на танцах.
Иногда случались события, которые обсуждали не только мы. Например, один из раненых офицеров вдруг пригласил на танец уже не очень молодую, но красивую женщину, начальника хирургического отделения. Как они красиво танцевали! Старенькая нянечка рядом с нами даже плакала и сказала нам, что у этого врача вся семья погибла, никого не осталось.
Объявляют: прощальный вальс! Все расходятся до следующего раза, лица веселые, со смехом и шутками — “натанцевались!” — везут кровати с лежачими обратно по палатам. Мы подносим костыли. Отбой в 23 часа.
Если танцы “под баян”, то паузы больше, ведь человеку надо отдохнуть! Здесь тоже командует старшая сестра. Мы видели, как она баянисту в уголке подносила что-то в мензурке. Некоторые музыканты сбиваются, тогда сажают другого, а то и третьего. Но никто не сердится. Я не видела праздников душевнее и веселее, чем эти госпитальные танцы.
И еще картинка из первых послевоенных лет. Обычный пригородный дачный поселок. Еще нет никаких садовых участков, люди просто вывозят детей на лето. Вечер, на окраине поселка собирается народ. В волейбол играть уже темно. На площадку приносят патефон.
Всё те же знакомые пластинки. Танцует и местная молодежь, и “дачники”, уложившие спать детей, и подростки, которых допустили впервые до взрослых танцев. От некоторых мужчин спиртным, конечно, попахивает, но все равно — мирный теплый летний вечер…
Кончилась война, я пошла в ленинградскую женскую школу. До сих пор не пойму, почему были так популярны тогда в школах танцевальные кружки. Они были разных типов и уровней. Кстати, все платные. Хочешь — народные танцы. А для старших — кружок бальных танцев, где мы занимались с мальчиками из соседней мужской школы. Вела занятия одна и та же балерина из Малого оперного театра. Все происходило под рояль, приходила концертмейстер.
Для особо желающих во Дворце пионеров и районных Домах пионера и школьника, а также во Дворцах культуры, были настоящие танцевальные коллективы, куда было не так легко попасть.
Школьные вечера происходили на 7 Ноября, Новый год и 1 Мая. Идеологическое воспитание требовало, чтобы сначала было торжественное комсомольское собрание с докладом или приглашенным лектором, потом концерт художественной самодеятельности и только после концерта танцы. Задача учителей была — загнать всех на собрание, а особым шиком было явиться только на танцы, в крайнем случае на концерт. Но рисковали немногие.
Было несколько важнейших проблем: сколько времени танцевать, с кем танцевать, что танцевать и в чем приходить.
Время с директором в нашей школе согласовывали буквально по минутам: начало в 18 часов, доклад 30 мин., концерт 1 час. На танцы оставалось больше двух часов. Особенно боялись лекторов, которые могли увлечься. Предпочтительнее был собственный докладчик.
Далее решался вопрос, какую мужскую школу приглашать. По неписаным законам приглашенные школы должны были меняться, иначе нас бы никто не стал приглашать. Решающий голос был за директором. Далее секретарь печатала на машинке под копирку в нужном количестве билеты, на них ставили школьную печать и торжественно относили в приглашенную школу. Перед началом вечера у дверей выставлялись дежурные под присмотром учительницы. Считалось, что посторонние не пройдут. Но в это не верили даже учителя.
Во-первых, у многих девочек обнаруживались многочисленные родственники и даже родные братья. Для них выклянчивались билеты. Во-вторых, наши учителя не знали в лицо учеников мужских школ, а мы знали. Как бы ни следила дежурная, но честные девичьи глаза и слова “он из этой школы, честное слово, просто билет забыл” служили пропуском. Но главное, во всех школах был черный ход, не слишком охранявшийся. Делом чести было взять у завхоза ключ и впустить друзей. Наша школа пользовалась успехом из-за большого зала (бывшая гимназия), так что вечера бывали весьма многолюдными.
Но один вечер провалился. Кому-то из учителей пришла в голову светлая мысль пригласить Суворовское училище, дескать, они хорошо воспитаны и умеют танцевать. Они пришли строем, по команде разделись в раздевалке, почти строем поднялись в зал и застыли вдоль стен. Музыка играет, а они ни с места. Потом их воспитатель стал обходить ряды и, очевидно, приказал танцевать. Танцевали молча. “Как со столбом”, — выразилась одна наша девочка. Сейчас я, конечно, от души жалею этих мальчишек. Больше таких экспериментов не проводили.
Труднее решалась задача, что танцевать. Это были самые суровые в идеологическом отношении годы — перед концом Сталина. И если в войну и сразу после танцевали танго и фокстроты, то теперь западные танцы не рекомендовались.
Уж не знаю, кто придумал насаждать в школах салонные танцы прошлых веков: полонез, полонез-мазурку, вальс-мазурку и даже польку-мазурку, падеспань, вальс-гавот, па-зефир и падепатинер. Им-то и учили в кружках бальных танцев. К этому всегда бывавшие под рукой патриоты добавили еще какой-то русский бальный и, чтобы другим народам не обидно было, украинский бальный, молдаванеску (позже велели говорить — молдавеняска), краковяк и чардаш. Их надо было танцевать парами, двигаясь в затылок друг другу. Они содержали много разных замысловатых фигур. Ну кто мог все это выучить, а главное, зачем? Ведь пресловутые западные танцы требовали лишь минимального чувства ритма, а дальше — полная импровизация!
Во Дворцах и Домах появились специальные инструкторы по разучиванию танцев. Всех строили в пары, конечно, большинство “шерочка с машерочкой”, то есть девочки, а посредине “культурник” или “затейник” с помощницей показывали, как танцевать. Скука смертная!
В школе мы это танцевать решительно не хотели. В глубине души учителя, я уверена, нас понимали. Поэтому происходила такая торговля с директором: 3 бальных и потом 1 западный, не считая вальса. Или 2 бальных и 1 западный. 1 на 1 не удавалось выторговать никогда. А вот из мужских школ была одна, где ставили 2—3 западных и лишь один бальный!
Была еще и такая тонкость. С музыкой для западных танцев проблем не было. Уже давно были переписаны “на костях” (рентгеновская пленка со снимками) и музыка из “Серенады солнечной долины”, и “Девушки моей мечты”, и более современный джаз. У многих дома были трофейные немецкие пластинки. Да и наши довоенные пользовались успехом. Патефоны могли принести в школу сразу несколько человек.
А как быть с бальными? Из пластинок, сколько я помню, в нашем распоряжении были только чардаш, падеспань и па-зефир. Приглашать аккордеониста или пианиста школе было накладно. Поэтому бальные ставили одни и те же, а к концу вечера, когда приносили все новые и новые пластинки, под умоляющие голоса “Ну пожалуйста, ну можно только один раз, только новую!” директор отступала.
Наконец, опаснейшая тема — приходить в форме, то есть в белых передниках, или нет. Форму мы ненавидели. Не говоря уж о том, что белый передник нужно было стирать после каждого употребления, так еще за них нас мальчики дразнили официантками.
Наша директриса (а решала все только она!) соглашалась на два компромисса. На новогодний вечер можно приходить без формы, кто в чем хочет. В мужскую школу без передников, но в темных (!) платьях (“Надо быть скромнее!”). Ну, этого мы не боялись. В чужой школе за нами не проследишь. Но уж в свою на праздники “красного календаря”, будьте любезны, только в белых передниках.
Новый год все-таки был особым праздником. И вечера эти отличались. Не устаю удивляться, как живучи традиции. Знаете ли вы, что довольно долго в Ленинграде после войны в школах сохранялась традиция новогодних маскарадов? Несмотря на загадочную фразу, которую, раскрыв рты, выслушали мы на катке от мальчика-эрудита: “Маскарады у нас запрещены, разрешены только карнавалы”, маскарады в Новый год в школах были не редкость. Главное было — успеть захватить “хорошие” костюмы. Их выдавали напрокат за очень доступную цену со специального склада на канале Грибоедова. Настоящие театральные костюмы всех эпох и народов с масками в придачу! Это тебе не кошечки-зайчики на елках! Можно было нарядиться в “Наталью Николаевну” (Пушкину) или в английского матроса с пиратским прошлым, не говоря уже о фраках и мушкетерских плащах. Были и парики.
Однажды красивый мальчик из соседней школы, высокий и статный, оделся “Лермонтовым”, в мундир и ментик. У него уже подросли маленькие черные усики, и он в самом деле был похож на портрет из учебника. Все в восторге, включая учительниц. Мы-то, темнота, тогда и не знали, что великий поэт был крошечного роста, хромой и чуть ли не горбатый. Ну еще бы! Как можно было сообщать такое в школе про второго поэта России!
Однако на наших воспитателей всех рангов надвигалось нечто гораздо более страшное.
Через железный занавес с Запада проникали модные танцевальные стили. Это не модная одежда, не модный журнал, которые можно привезти “оттуда”. Видео не было. Так что танцы передавались “из ног в ноги”!
Первым появился стиль “линда”. Словами описать трудно, особым образом в фокстроте накрест переставляли ноги. Говорили: он “линдачит”. Довольно быстро исчез, а на смену пришел “гамбургский”, для быстрого фокстрота. Надо было делать такой маленький, небрежный шажок-приставочку перед основным шагом. Быстро сочинили и русский текст к песенке из кинофильма “Секрет актрисы” с Диной Дурбин:
…Едут леди на велосипеде,
Тихо напевая гамбургский фокстрот!
Заодно вспомнились другие русские слова к известной джазовой мелодии, уже с некоторым подтекстом:
Москва, Калуга, Лос-Анджелос
Объединились в один колхоз…
И дальше:
…А кто не с нами, тот против нас,
Там русский бальный лабает джаз!
Кто не знает, на музыкантском сленге лабух — просто музыкант. Отсюда и лабать — играть.
Еще какое-то время было модно под быструю музыку двигаться медленно, еле переставляя ноги и почти не сдвигаясь с места — “через такт”.
Как видите, ничто не ново. Все бывает в свое время, и стили и словечки. Спрашивали перед танцем: “Стилем ходишь?” Замечание учительницы на вечере: “Иванова, нечего тут стилять!”
Вот, правда, не было в то время на танцах матерных слов, никаких “блинов”. При девочках не ругались, и девочки не ругались. Мое собственное объяснение этому такое. Во-первых, мат приносят с собой люди, особенно молодые, прошедшие тюрьму и лагеря, а их количество в современной России превысило ту норму, до которой общество еще может само регулировать свое здоровье. А во-вторых, значительная часть нашей интеллигенции, главным образом так называемой “творческой”, в подобострастном стремлении подладиться “под народ”, слиться с ним допустила осквернение обиходного родного языка, не только не сумев ничего “творческого” этому противопоставить, но даже всячески кокетничая — используя изощренную матерщину. Помню, что первый раз я услышала мат не как ругательства, а, что называется, через слово, из уст довольно известного литератора за столом в гостях (!). Был 1959 год. Мне пришлось попросить его не портить мне аппетит. С тех пор он при мне не выражается!
Возвращаясь к танцам, скажу, что новизна гамбургского стиля скоро приелась, все научились и танцевали кто как хотел. Вспомнилось, что не прижился чарльстон — не всем давался.
Однако там, на недоступном Западе, уже зрела революционная ситуация, подрастал Элвис Пресли, вот-вот должна была взойти заря рок-н-ролла и твиста.
И взошла, во второй половине 1950-х. Вместе с узкими брюками, пестрыми рубашками-распашонками навыпуск и женскими короткими пышными юбками колоколом.
Киножурнал “Иностранная кинохроника” среди обычных невинных сюжетов о дружбе братских народов и неустанной борьбе за мир решил показать, до какой глубины падения дошли “их нравы”. По крайней мере таков был сопроводительный текст.
Меньше минуты длился показ танца, где в бешеном темпе, под зажигательную, ритмичную музыку танцевали новый танец рок-н-ролл. Партнер то отпускал, прямо отбрасывал от себя девушку на всю длину вытянутых рук, то кружил ее в немыслимых поворотах, а в последние мгновения сюжета, схватив ее поперек талии, перевернул в воздухе вверх ногами и снова опустил на пол. При этом все могли видеть пену пышных нижних юбок.
Вот это да! Многие ходили в кино повторно, чтобы снова посмотреть этот киножурнал. Что было делать самой передовой в мире советской молодежи? Танцевать! И началось. Пластинки и первые магнитофонные записи Элвиса Пресли не заставили себя ждать. Магнитофонами величиной с чемодан владели единицы. Бобина с пленкой размером с большую тарелку, в кармане не пронесешь. Мигом появились технически развитые молодые люди, переписывающие музыку с радиоприемников (музыку не глушили) на неизвестно как добытую пленку или опять-таки на “кости”.
Что же касается самого танца, то его заклеймили и на вечерах танцевать не разрешали ни под каким видом. Заклеймили вместе со “стильной” одеждой (см. главу “Что носили”).
В это время я уже была студенткой. Несмотря на запреты, мы все же танцевали. Придуман был даже гениальный метод обучения — с дверью. Танцуешь, держась за ручку, а когда надо отходить резко назад, тянешь, и дверь, открываясь, имитирует вытянутую руку партнера, которую при этом нельзя отпускать. Попробуйте!
И настал наконец момент, когда идеологи сдались. Все-таки оттепель! “В Мраморном разрешают рок!” — донесся слух. Это был в те времена главный официальный танцевальный зал в Ленинграде — Мраморный зал Дворца культуры им. С. М. Кирова, что на Большом проспекте Васильевского острова. А дольше всех держал оборону Дом офицеров (потом Дом Советской Армии) на Литейном.
В Мраморном зале мы, несколько студентов, побывали из любопытства. Честно скажу, нам там не понравилось. Стены и колонны действительно облицованы красивым мрамором, но он довольно темный. Непривычно (для зала) низкий потолок подперт квадратными колоннами, что создает не то чтобы мрачное, но какое-то не праздничное впечатление. Именно здесь впервые появились всякие световые эффекты во время танцев, а также диджеи, которые тогда назывались скромно — ведущие.
У зала была дурная слава. Публика самая разная, это тебе не институтский вечер, где все всех знают. Конечно, и милиция, и дружинники с повязками, но попадались и пьяные, и откровенно “плохие девочки”. Вероятно, не было лучшего места и для наркотиков. Не представляю, как можно было держать под контролем эту тысячную толпу.
Впечатление в целом от этих “мраморных” танцев было такое, как будто сюда собрались не для веселья, а для важного дела. Лица у большинства серьезные, почти никто в парах друг с другом не разговаривает. Кажется, что всем довольно скучно, кроме тех, кто предусмотрительно выпил. В паузах между танцами все с напряженным вниманием слушают плоские шуточки ведущего. А когда начинается музыка, снова все почти одновременно начинают сосредоточенно двигаться.
Что это дело серьезное, показала и такая деталь. В поисках уборной мы с подругой набрели на дверь с надписью “дамская комната”. Это оказалось просторное помещение, где не просто поправляли прическу и надевали подходящие туфли, а полностью переодевались в некое подобие вечерних туалетов. Стоял несвежий запах. И уж совсем мы оробели, когда увидели, что тут же несколько девушек выпивают что-то “из горла”.
Но зато в Мраморном мы увидели несколько пар настоящих профессионалов, фанатов танца. Куда там скромному американскому дансингу из кинохроники! Это был блестящий, высокотехничный танец. Главное, сами танцоры проделывали все эти штуки легко и с видимым удовольствием. Только им и удалось расшевелить на время толпу. Им даже аплодировали.
В нашей студенческой компании до таких высот не поднимался никто, но главными элементами этого танца овладели быстро. Под веселую, ритмичную, зажигательную музыку плясали от души. Главное, что опять-таки была полная свобода импровизации.
В начале 1960-х быстро множились кружки и “школы” бальных танцев. Теперь там стали изучать и латиноамериканские — самбу, румбу и прочие. Но мне кажется, на домашних вечеринках они большого распространения не получили.
Довелось мне и пострадать за современные танцы. В столицах уже вовсю гремели рок и джаз, а на Черноморском побережье, куда мы летом отправились отдыхать, всё еще боролись со стилягами. Прекрасный южный вечер, открытая танцплощадка. Вас никогда не выводили прилюдно с общественного мероприятия? А меня выводили!
Делается это так. Представьте, все танцуют, и я с приятелем в том числе. Скромнее выглядеть, чем мы, по-моему, было невозможно. На мне платьице в цветочек, на нем скромная рубашка. Но по моде: у меня пышная юбка, у него рубашка поверх брюк, “распашонка”. В общем, не свои. Танцуем в свое удовольствие, я бы сказала, заурядно танцуем, а из репродуктора на столбе строгий голос призывает: “Девушка в розовом платье, молодой человек в рубашке навыпуск, не нарушайте общественный порядок!” Естественно, мы никак не относим это на свой счет и продолжаем нарушать. Снова призыв, мы опять не замечаем. Тут музыка замолкает, вокруг нас образуется пустота, а рядом возникают милиционер и дружинник с красной повязкой на руке: “Пройдемте” (классика!), — и берут за руку повыше локтя. По законам жанра полагалось бы сказать “Только без рук!”, но мы были неопытны в таких делах. Так и вывели через живой коридор за пределы площадки, а музыка опять заиграла.
Друзья не бросили нас в беде, выскочили вслед. К счастью, один из них не растерялся и вежливо, но твердо попросил милиционера объяснить, в чем дело. Выглядел он постарше, и милиционер ему объяснил, что мы танцевали в “циничной форме”, на замечания не реагировали и сейчас пройдем для составления протокола. Скажу честно, мне взгрустнулось.
Спас положение дружинник. Думаю, что он тем временем хорошенько разглядел нас и понял, что в циничные стиляги нас, при всем желании, не примут. Он спросил, откуда мы, пожаловался, что от стиляг спасу нет, напомнил, что ленинградцы должны быть во всем примером. Парни соглашались. Отбились, но на эту площадку больше не ходили.
Классический рок-н-ролл был последним массовым танцем, где еще оставался контакт между партнерами. Почти одновременно приехал к нам и твист. Как его танцуют? Лучше, чем в “Кавказской пленнице”, и не объяснить: сначала легким вращением ступни гасим на полу окурок одной ногой, потом другой, потом обеими вместе. От себя добавлю, что все это проделывается на полусогнутых ногах, причем можно приседать хоть до полу, если силы есть. Твист тоже сначала выходили танцевать парами. Но потом стало модно менять партнеров во время танца, пары не сохранялись, перемещаясь чуть ли не по всему залу, и вообще — кто хотел, мог и один выйти танцевать. Эти танцы благодаря их свободному стилю можно было с легкостью танцевать даже в небольших советских квартирах, причем людям всех возрастов.
А вскоре начался переход к массовому действу под названием “дискотека”. Музыкальный грохот, где за децибелами не разобрать мелодии и вообще ничего не слышно. Темный угрюмый зал с ослепляющими вспышками неприятных лучей. Бесполая неопрятная толпа подростков с одинаковыми прическами, в одинаковых штанах и майках. Подогретое вином, а то и чем похуже жутковатое веселье, где все танцы на один манер: каждый прыгает или трясется в экстазе, пока не выключат звук.
Исчерпана сама идея праздника, где составной частью являются танцы, пригодные для всех возрастов. Танец — знакомство, танец — удовольствие от слаженного движения под музыку, танец — общение, конечно же, с весьма сильным, но скрытым сексуальным подтекстом, наконец, танец — просто веселье ушел в прошлое. А жаль!
Оставим на совести “работников культуры” всех рангов танцы под елочкой на официальных “утренниках”, куда родителям строго по разнарядке давали билеты на работе. С самого первого раза ничего, кроме скуки и внутренней неловкости за усталого Деда Мороза и старенькую Снегурочку, эти мероприятия у меня не вызывали. И не только у меня. На любой елке первым делом выстраивалась очередь за “подарками”. (Всегда, кстати, я отлично знала, что “подарки” куплены за наши собственные деньги.) Получив по пригласительным билетам пакетики с конфетами, пряниками или вафлями, мандаринами или яблоками, некоторые уходили, не дожидаясь сакраментального “елочка, зажгись”. И их можно понять! Разве это бестолковое топтание под безликую музыку может называться благородным словом танцы? И неужели это и есть новогодний бал? Так что я эти мероприятия вскоре посещать прекратила.
Но были совсем другие танцы. И даже если я по возрасту не сразу стала их танцевать, вот они-то и оставляли впечатление настоящего праздника.
Во-первых, музыка. Вкрадчивые, волнующие песни:
— Ды-ы-мок от папиро-о-сы взвивается и та-а-ет, дымок голубова-а-тый…
— Утомле-е-нное со-о-лнце нежно с мо-о-рем проща-а-лось, в этот час ты призна-а-лась, что нет любви!
— Татья-я-на, помнишь дни золоты-ы-е…
— Новый год, зима суровая сверкает радугой из тысячи огней, и лишь шампа-а-анского струя лило-о-вая…
— В бананово-лимонном Сингапу-у-ре… когда поет и плачет океа-а-ан… вы, брови темно-синие нахму-у-ря…
— Сире-еневый тума-а-ан над нами проплыва-а-а-ет, над тамбуром гори-и-ит полночная звезда…
А можно другое, побыстрее, фокстрот:
— Пусть дни прох-о-одят, идет за годом го-о-од, если минутка грустная приде-е-ет, я подойду к тебе, в глаза твои взгляну-у, спрошу: ты помнишь нашу первую весну-у-у?
Использовалась и всем известная “Катюша” за свой четкий танцевальный ритм.
Источник звуков — патефон и пластинки на 78 оборотов. На большинстве из них имена исполнителей затерты. Имена Петра Лещенко, Вадима Козина, Сокольского, Вертинского и многих других “запрещены”. Утесов, например, разрешен, но его “блатные” песни запрещены. С одесского кичмана бежали два уркана… гоп со смыком — это буду я. И на этих пластинках сцарапаны надписи. А все равно их многие знают до сих пор!
Еще до войны стали появляться пластинки заграничные, во время войны называвшиеся “трофейными”. Уж на них-то на этикетках все было уничтожено, но оставался фирменный знак — белая собачка сидит рядом с граммофоном и английская надпись: Нis master’s voiсe.
Так пришли к советским людям, например, Типперери, Джон Грей, Чикита.
Как бы ни ругали их все, кому не лень, от официальной прессы до “рафинированных” интеллигентов, это была прекрасная, нужная музыка. Она пробуждала только “чувства добрые”. Не потому ли ее так часто используют в современных “саунд-треках”?
Как танцевали до войны, не помню, а в войну было так. Тыловой госпиталь, где работала мама, размещался в здании школы. Сначала появлялась самодельная афиша: большими буквами название фильма или слово “концерт”, а пониже и помельче — “танцы” или “танцы под баян”. Последнее означало, что патефон сломался и играть будет кто-нибудь из своих. Такие, кстати, всегда находились или из выздоравливающих раненых, или из сотрудников госпиталя.
Позади волнения, разрешат, не разрешат остаться после кино, и мы, несколько “госпитальных” детей, сидим в сторонке на стульях, расставленных вдоль стен школьного зала. На сцене либо стол с патефоном под управлением самой строгой женщины в госпитале — старшей сестры, либо стул для баяниста. Госпиталь переезжал с места на место, но эта мизансцена оставалась неизменной. Позже стало появляться сверкающее заграничное чудо аккордеон — огромная гармошка с клавишами, как у рояля с одной стороны и полем перламутровых кнопок — с другой.
Смотреть танцы хотим не только мы, дети. Привозят и ставят у стенки несколько кроватей с лежачими больными. Рассаживаются те, кто с костылями. Занимают места пожилые врачи и сестры, свободные от дежурства. Ходячие уже давно тут, некоторые даже принарядились — не в больничных фланелевых штанах, а в военных. Во всем военном, но без знаков различия, разрешено ходить выздоравливающим, они выполняют посильную работу по госпиталю. Лежачие, ходячие, выздоравливающие — это общепринятые термины.
Появляются молодые сестрички и санитарки, без халатов, с прическами. И мы обсуждаем, кто из них красивее.
Выбор пластинок, естественно, небогат. Танцы — вальс, вальс-бостон, танго, фокстрот и несколько песен, под которые можно танцевать. Я помню их все до сих пор, а некоторые названия звучат и сейчас: “На сопках Манчьжурии”, “Танго соловья”, “Рио-Рита”, попурри из фильмов Чаплина, “Брызги шампанского”, “Утомленное солнце”. И, конечно, Утесов, Шульженко и Русланова.
Наконец раздается знакомое шипение патефона и звучит первая мелодия. Обычно вальс. Такова традиция, начало и конец — вальс. И вот уже самый смелый, красивый и стройный, решительно идет через пустое пространство к стайке девушек. Мы-то знаем, кого он пригласит! Мы за него переживаем! И она знает, но виду не подает, даже не смотрит. Таков этикет. И вот церемонное приглашение состоялось, “на вы”. Мало ли, что эти двое гуляют целые ночи напролет. Ведь это танцы, бал, в конце концов! “Разрешите вас пригласить!” — и первая пара кружится. Позже я прочла у Толстого: “…мерные, волнующие звуки вальса” — и восхитилась, как точно он написал. Балы разные, а чувства похожие.
Как упоенно танцуют эти молодые люди, на месяц-другой избавленные от войны!
Быстро вступают и другие пары. Когда перебран весь набор мелодий, ставят по второму разу “на заказ”. Иногда раненые просят кого-нибудь из нас:
— Сходи, попроси аргентинское танго, а то я уже два раза заказывал.
Наивная надежда, что ребенку не откажут.
Но старшая сестра все видит, в том числе и кто кого посылает к ней. “Тебе-то уж как раз больше всех надо аргентинское танго!” — ворчит она, но ставит. Однако при этом коварно объявляет дамское танго. Тут интрига. Можно, не задумываясь, пригласить того, кто рядом, можно “отбить” у подружки, но, если сестричка, решительно стуча каблучками, идет и приглашает “своего”, все понимают, что дело серьезно.
Как всегда, неожиданно ставят “Валенки” Руслановой или еще что-нибудь в таком же роде. Все расступаются, и начинаются сольные танцы. Лихо, с размахом, от всей души! Чаще всего танцуют гопака или цыганочку с обязательным дрожанием плечиками. Один раз нашелся раненый, который здорово бил чечетку. (Он потом всех желающих научил. С тех пор и я умею.) Все хлопают, подсвистывают. Тут и детям можно поплясать. И снова кружатся пары...
Мы здесь выполняем функции почтальонов. Посылают передать, например Ане, чтобы пришла в нижний коридор. Конечно, ночная госпитальная жизнь от детей была сокрыта, но “кто с кем встречается” и “кто с кем дружит”, мы знали точно и переживали за своих любимцев, в том числе и на танцах.
Иногда случались события, которые обсуждали не только мы. Например, один из раненых офицеров вдруг пригласил на танец уже не очень молодую, но красивую женщину, начальника хирургического отделения. Как они красиво танцевали! Старенькая нянечка рядом с нами даже плакала и сказала нам, что у этого врача вся семья погибла, никого не осталось.
Объявляют: прощальный вальс! Все расходятся до следующего раза, лица веселые, со смехом и шутками — “натанцевались!” — везут кровати с лежачими обратно по палатам. Мы подносим костыли. Отбой в 23 часа.
Если танцы “под баян”, то паузы больше, ведь человеку надо отдохнуть! Здесь тоже командует старшая сестра. Мы видели, как она баянисту в уголке подносила что-то в мензурке. Некоторые музыканты сбиваются, тогда сажают другого, а то и третьего. Но никто не сердится. Я не видела праздников душевнее и веселее, чем эти госпитальные танцы.
И еще картинка из первых послевоенных лет. Обычный пригородный дачный поселок. Еще нет никаких садовых участков, люди просто вывозят детей на лето. Вечер, на окраине поселка собирается народ. В волейбол играть уже темно. На площадку приносят патефон.
Всё те же знакомые пластинки. Танцует и местная молодежь, и “дачники”, уложившие спать детей, и подростки, которых допустили впервые до взрослых танцев. От некоторых мужчин спиртным, конечно, попахивает, но все равно — мирный теплый летний вечер…
Кончилась война, я пошла в ленинградскую женскую школу. До сих пор не пойму, почему были так популярны тогда в школах танцевальные кружки. Они были разных типов и уровней. Кстати, все платные. Хочешь — народные танцы. А для старших — кружок бальных танцев, где мы занимались с мальчиками из соседней мужской школы. Вела занятия одна и та же балерина из Малого оперного театра. Все происходило под рояль, приходила концертмейстер.
Для особо желающих во Дворце пионеров и районных Домах пионера и школьника, а также во Дворцах культуры, были настоящие танцевальные коллективы, куда было не так легко попасть.
Школьные вечера происходили на 7 Ноября, Новый год и 1 Мая. Идеологическое воспитание требовало, чтобы сначала было торжественное комсомольское собрание с докладом или приглашенным лектором, потом концерт художественной самодеятельности и только после концерта танцы. Задача учителей была — загнать всех на собрание, а особым шиком было явиться только на танцы, в крайнем случае на концерт. Но рисковали немногие.
Было несколько важнейших проблем: сколько времени танцевать, с кем танцевать, что танцевать и в чем приходить.
Время с директором в нашей школе согласовывали буквально по минутам: начало в 18 часов, доклад 30 мин., концерт 1 час. На танцы оставалось больше двух часов. Особенно боялись лекторов, которые могли увлечься. Предпочтительнее был собственный докладчик.
Далее решался вопрос, какую мужскую школу приглашать. По неписаным законам приглашенные школы должны были меняться, иначе нас бы никто не стал приглашать. Решающий голос был за директором. Далее секретарь печатала на машинке под копирку в нужном количестве билеты, на них ставили школьную печать и торжественно относили в приглашенную школу. Перед началом вечера у дверей выставлялись дежурные под присмотром учительницы. Считалось, что посторонние не пройдут. Но в это не верили даже учителя.
Во-первых, у многих девочек обнаруживались многочисленные родственники и даже родные братья. Для них выклянчивались билеты. Во-вторых, наши учителя не знали в лицо учеников мужских школ, а мы знали. Как бы ни следила дежурная, но честные девичьи глаза и слова “он из этой школы, честное слово, просто билет забыл” служили пропуском. Но главное, во всех школах был черный ход, не слишком охранявшийся. Делом чести было взять у завхоза ключ и впустить друзей. Наша школа пользовалась успехом из-за большого зала (бывшая гимназия), так что вечера бывали весьма многолюдными.
Но один вечер провалился. Кому-то из учителей пришла в голову светлая мысль пригласить Суворовское училище, дескать, они хорошо воспитаны и умеют танцевать. Они пришли строем, по команде разделись в раздевалке, почти строем поднялись в зал и застыли вдоль стен. Музыка играет, а они ни с места. Потом их воспитатель стал обходить ряды и, очевидно, приказал танцевать. Танцевали молча. “Как со столбом”, — выразилась одна наша девочка. Сейчас я, конечно, от души жалею этих мальчишек. Больше таких экспериментов не проводили.
Труднее решалась задача, что танцевать. Это были самые суровые в идеологическом отношении годы — перед концом Сталина. И если в войну и сразу после танцевали танго и фокстроты, то теперь западные танцы не рекомендовались.
Уж не знаю, кто придумал насаждать в школах салонные танцы прошлых веков: полонез, полонез-мазурку, вальс-мазурку и даже польку-мазурку, падеспань, вальс-гавот, па-зефир и падепатинер. Им-то и учили в кружках бальных танцев. К этому всегда бывавшие под рукой патриоты добавили еще какой-то русский бальный и, чтобы другим народам не обидно было, украинский бальный, молдаванеску (позже велели говорить — молдавеняска), краковяк и чардаш. Их надо было танцевать парами, двигаясь в затылок друг другу. Они содержали много разных замысловатых фигур. Ну кто мог все это выучить, а главное, зачем? Ведь пресловутые западные танцы требовали лишь минимального чувства ритма, а дальше — полная импровизация!
Во Дворцах и Домах появились специальные инструкторы по разучиванию танцев. Всех строили в пары, конечно, большинство “шерочка с машерочкой”, то есть девочки, а посредине “культурник” или “затейник” с помощницей показывали, как танцевать. Скука смертная!
В школе мы это танцевать решительно не хотели. В глубине души учителя, я уверена, нас понимали. Поэтому происходила такая торговля с директором: 3 бальных и потом 1 западный, не считая вальса. Или 2 бальных и 1 западный. 1 на 1 не удавалось выторговать никогда. А вот из мужских школ была одна, где ставили 2—3 западных и лишь один бальный!
Была еще и такая тонкость. С музыкой для западных танцев проблем не было. Уже давно были переписаны “на костях” (рентгеновская пленка со снимками) и музыка из “Серенады солнечной долины”, и “Девушки моей мечты”, и более современный джаз. У многих дома были трофейные немецкие пластинки. Да и наши довоенные пользовались успехом. Патефоны могли принести в школу сразу несколько человек.
А как быть с бальными? Из пластинок, сколько я помню, в нашем распоряжении были только чардаш, падеспань и па-зефир. Приглашать аккордеониста или пианиста школе было накладно. Поэтому бальные ставили одни и те же, а к концу вечера, когда приносили все новые и новые пластинки, под умоляющие голоса “Ну пожалуйста, ну можно только один раз, только новую!” директор отступала.
Наконец, опаснейшая тема — приходить в форме, то есть в белых передниках, или нет. Форму мы ненавидели. Не говоря уж о том, что белый передник нужно было стирать после каждого употребления, так еще за них нас мальчики дразнили официантками.
Наша директриса (а решала все только она!) соглашалась на два компромисса. На новогодний вечер можно приходить без формы, кто в чем хочет. В мужскую школу без передников, но в темных (!) платьях (“Надо быть скромнее!”). Ну, этого мы не боялись. В чужой школе за нами не проследишь. Но уж в свою на праздники “красного календаря”, будьте любезны, только в белых передниках.
Новый год все-таки был особым праздником. И вечера эти отличались. Не устаю удивляться, как живучи традиции. Знаете ли вы, что довольно долго в Ленинграде после войны в школах сохранялась традиция новогодних маскарадов? Несмотря на загадочную фразу, которую, раскрыв рты, выслушали мы на катке от мальчика-эрудита: “Маскарады у нас запрещены, разрешены только карнавалы”, маскарады в Новый год в школах были не редкость. Главное было — успеть захватить “хорошие” костюмы. Их выдавали напрокат за очень доступную цену со специального склада на канале Грибоедова. Настоящие театральные костюмы всех эпох и народов с масками в придачу! Это тебе не кошечки-зайчики на елках! Можно было нарядиться в “Наталью Николаевну” (Пушкину) или в английского матроса с пиратским прошлым, не говоря уже о фраках и мушкетерских плащах. Были и парики.
Однажды красивый мальчик из соседней школы, высокий и статный, оделся “Лермонтовым”, в мундир и ментик. У него уже подросли маленькие черные усики, и он в самом деле был похож на портрет из учебника. Все в восторге, включая учительниц. Мы-то, темнота, тогда и не знали, что великий поэт был крошечного роста, хромой и чуть ли не горбатый. Ну еще бы! Как можно было сообщать такое в школе про второго поэта России!
Однако на наших воспитателей всех рангов надвигалось нечто гораздо более страшное.
Через железный занавес с Запада проникали модные танцевальные стили. Это не модная одежда, не модный журнал, которые можно привезти “оттуда”. Видео не было. Так что танцы передавались “из ног в ноги”!
Первым появился стиль “линда”. Словами описать трудно, особым образом в фокстроте накрест переставляли ноги. Говорили: он “линдачит”. Довольно быстро исчез, а на смену пришел “гамбургский”, для быстрого фокстрота. Надо было делать такой маленький, небрежный шажок-приставочку перед основным шагом. Быстро сочинили и русский текст к песенке из кинофильма “Секрет актрисы” с Диной Дурбин:
…Едут леди на велосипеде,
Тихо напевая гамбургский фокстрот!
Заодно вспомнились другие русские слова к известной джазовой мелодии, уже с некоторым подтекстом:
Москва, Калуга, Лос-Анджелос
Объединились в один колхоз…
И дальше:
…А кто не с нами, тот против нас,
Там русский бальный лабает джаз!
Кто не знает, на музыкантском сленге лабух — просто музыкант. Отсюда и лабать — играть.
Еще какое-то время было модно под быструю музыку двигаться медленно, еле переставляя ноги и почти не сдвигаясь с места — “через такт”.
Как видите, ничто не ново. Все бывает в свое время, и стили и словечки. Спрашивали перед танцем: “Стилем ходишь?” Замечание учительницы на вечере: “Иванова, нечего тут стилять!”
Вот, правда, не было в то время на танцах матерных слов, никаких “блинов”. При девочках не ругались, и девочки не ругались. Мое собственное объяснение этому такое. Во-первых, мат приносят с собой люди, особенно молодые, прошедшие тюрьму и лагеря, а их количество в современной России превысило ту норму, до которой общество еще может само регулировать свое здоровье. А во-вторых, значительная часть нашей интеллигенции, главным образом так называемой “творческой”, в подобострастном стремлении подладиться “под народ”, слиться с ним допустила осквернение обиходного родного языка, не только не сумев ничего “творческого” этому противопоставить, но даже всячески кокетничая — используя изощренную матерщину. Помню, что первый раз я услышала мат не как ругательства, а, что называется, через слово, из уст довольно известного литератора за столом в гостях (!). Был 1959 год. Мне пришлось попросить его не портить мне аппетит. С тех пор он при мне не выражается!
Возвращаясь к танцам, скажу, что новизна гамбургского стиля скоро приелась, все научились и танцевали кто как хотел. Вспомнилось, что не прижился чарльстон — не всем давался.
Однако там, на недоступном Западе, уже зрела революционная ситуация, подрастал Элвис Пресли, вот-вот должна была взойти заря рок-н-ролла и твиста.
И взошла, во второй половине 1950-х. Вместе с узкими брюками, пестрыми рубашками-распашонками навыпуск и женскими короткими пышными юбками колоколом.
Киножурнал “Иностранная кинохроника” среди обычных невинных сюжетов о дружбе братских народов и неустанной борьбе за мир решил показать, до какой глубины падения дошли “их нравы”. По крайней мере таков был сопроводительный текст.
Меньше минуты длился показ танца, где в бешеном темпе, под зажигательную, ритмичную музыку танцевали новый танец рок-н-ролл. Партнер то отпускал, прямо отбрасывал от себя девушку на всю длину вытянутых рук, то кружил ее в немыслимых поворотах, а в последние мгновения сюжета, схватив ее поперек талии, перевернул в воздухе вверх ногами и снова опустил на пол. При этом все могли видеть пену пышных нижних юбок.
Вот это да! Многие ходили в кино повторно, чтобы снова посмотреть этот киножурнал. Что было делать самой передовой в мире советской молодежи? Танцевать! И началось. Пластинки и первые магнитофонные записи Элвиса Пресли не заставили себя ждать. Магнитофонами величиной с чемодан владели единицы. Бобина с пленкой размером с большую тарелку, в кармане не пронесешь. Мигом появились технически развитые молодые люди, переписывающие музыку с радиоприемников (музыку не глушили) на неизвестно как добытую пленку или опять-таки на “кости”.
Что же касается самого танца, то его заклеймили и на вечерах танцевать не разрешали ни под каким видом. Заклеймили вместе со “стильной” одеждой (см. главу “Что носили”).
В это время я уже была студенткой. Несмотря на запреты, мы все же танцевали. Придуман был даже гениальный метод обучения — с дверью. Танцуешь, держась за ручку, а когда надо отходить резко назад, тянешь, и дверь, открываясь, имитирует вытянутую руку партнера, которую при этом нельзя отпускать. Попробуйте!
И настал наконец момент, когда идеологи сдались. Все-таки оттепель! “В Мраморном разрешают рок!” — донесся слух. Это был в те времена главный официальный танцевальный зал в Ленинграде — Мраморный зал Дворца культуры им. С. М. Кирова, что на Большом проспекте Васильевского острова. А дольше всех держал оборону Дом офицеров (потом Дом Советской Армии) на Литейном.
В Мраморном зале мы, несколько студентов, побывали из любопытства. Честно скажу, нам там не понравилось. Стены и колонны действительно облицованы красивым мрамором, но он довольно темный. Непривычно (для зала) низкий потолок подперт квадратными колоннами, что создает не то чтобы мрачное, но какое-то не праздничное впечатление. Именно здесь впервые появились всякие световые эффекты во время танцев, а также диджеи, которые тогда назывались скромно — ведущие.
У зала была дурная слава. Публика самая разная, это тебе не институтский вечер, где все всех знают. Конечно, и милиция, и дружинники с повязками, но попадались и пьяные, и откровенно “плохие девочки”. Вероятно, не было лучшего места и для наркотиков. Не представляю, как можно было держать под контролем эту тысячную толпу.
Впечатление в целом от этих “мраморных” танцев было такое, как будто сюда собрались не для веселья, а для важного дела. Лица у большинства серьезные, почти никто в парах друг с другом не разговаривает. Кажется, что всем довольно скучно, кроме тех, кто предусмотрительно выпил. В паузах между танцами все с напряженным вниманием слушают плоские шуточки ведущего. А когда начинается музыка, снова все почти одновременно начинают сосредоточенно двигаться.
Что это дело серьезное, показала и такая деталь. В поисках уборной мы с подругой набрели на дверь с надписью “дамская комната”. Это оказалось просторное помещение, где не просто поправляли прическу и надевали подходящие туфли, а полностью переодевались в некое подобие вечерних туалетов. Стоял несвежий запах. И уж совсем мы оробели, когда увидели, что тут же несколько девушек выпивают что-то “из горла”.
Но зато в Мраморном мы увидели несколько пар настоящих профессионалов, фанатов танца. Куда там скромному американскому дансингу из кинохроники! Это был блестящий, высокотехничный танец. Главное, сами танцоры проделывали все эти штуки легко и с видимым удовольствием. Только им и удалось расшевелить на время толпу. Им даже аплодировали.
В нашей студенческой компании до таких высот не поднимался никто, но главными элементами этого танца овладели быстро. Под веселую, ритмичную, зажигательную музыку плясали от души. Главное, что опять-таки была полная свобода импровизации.
В начале 1960-х быстро множились кружки и “школы” бальных танцев. Теперь там стали изучать и латиноамериканские — самбу, румбу и прочие. Но мне кажется, на домашних вечеринках они большого распространения не получили.
Довелось мне и пострадать за современные танцы. В столицах уже вовсю гремели рок и джаз, а на Черноморском побережье, куда мы летом отправились отдыхать, всё еще боролись со стилягами. Прекрасный южный вечер, открытая танцплощадка. Вас никогда не выводили прилюдно с общественного мероприятия? А меня выводили!
Делается это так. Представьте, все танцуют, и я с приятелем в том числе. Скромнее выглядеть, чем мы, по-моему, было невозможно. На мне платьице в цветочек, на нем скромная рубашка. Но по моде: у меня пышная юбка, у него рубашка поверх брюк, “распашонка”. В общем, не свои. Танцуем в свое удовольствие, я бы сказала, заурядно танцуем, а из репродуктора на столбе строгий голос призывает: “Девушка в розовом платье, молодой человек в рубашке навыпуск, не нарушайте общественный порядок!” Естественно, мы никак не относим это на свой счет и продолжаем нарушать. Снова призыв, мы опять не замечаем. Тут музыка замолкает, вокруг нас образуется пустота, а рядом возникают милиционер и дружинник с красной повязкой на руке: “Пройдемте” (классика!), — и берут за руку повыше локтя. По законам жанра полагалось бы сказать “Только без рук!”, но мы были неопытны в таких делах. Так и вывели через живой коридор за пределы площадки, а музыка опять заиграла.
Друзья не бросили нас в беде, выскочили вслед. К счастью, один из них не растерялся и вежливо, но твердо попросил милиционера объяснить, в чем дело. Выглядел он постарше, и милиционер ему объяснил, что мы танцевали в “циничной форме”, на замечания не реагировали и сейчас пройдем для составления протокола. Скажу честно, мне взгрустнулось.
Спас положение дружинник. Думаю, что он тем временем хорошенько разглядел нас и понял, что в циничные стиляги нас, при всем желании, не примут. Он спросил, откуда мы, пожаловался, что от стиляг спасу нет, напомнил, что ленинградцы должны быть во всем примером. Парни соглашались. Отбились, но на эту площадку больше не ходили.
Классический рок-н-ролл был последним массовым танцем, где еще оставался контакт между партнерами. Почти одновременно приехал к нам и твист. Как его танцуют? Лучше, чем в “Кавказской пленнице”, и не объяснить: сначала легким вращением ступни гасим на полу окурок одной ногой, потом другой, потом обеими вместе. От себя добавлю, что все это проделывается на полусогнутых ногах, причем можно приседать хоть до полу, если силы есть. Твист тоже сначала выходили танцевать парами. Но потом стало модно менять партнеров во время танца, пары не сохранялись, перемещаясь чуть ли не по всему залу, и вообще — кто хотел, мог и один выйти танцевать. Эти танцы благодаря их свободному стилю можно было с легкостью танцевать даже в небольших советских квартирах, причем людям всех возрастов.
А вскоре начался переход к массовому действу под названием “дискотека”. Музыкальный грохот, где за децибелами не разобрать мелодии и вообще ничего не слышно. Темный угрюмый зал с ослепляющими вспышками неприятных лучей. Бесполая неопрятная толпа подростков с одинаковыми прическами, в одинаковых штанах и майках. Подогретое вином, а то и чем похуже жутковатое веселье, где все танцы на один манер: каждый прыгает или трясется в экстазе, пока не выключат звук.
Исчерпана сама идея праздника, где составной частью являются танцы, пригодные для всех возрастов. Танец — знакомство, танец — удовольствие от слаженного движения под музыку, танец — общение, конечно же, с весьма сильным, но скрытым сексуальным подтекстом, наконец, танец — просто веселье ушел в прошлое. А жаль!
Комментариев нет:
Отправить комментарий