В августе 1963 года в «Известиях» была напечатана поэма Твардовского «Теркин на том свете».
А девятью годами раньше Секретариат Центрального Комитета КПСС признал эту поэму порочной и осудил ее как идейно вредную. Еще более резкую оценку дали братья-писатели.
Главный редактор журнала «Знамя» Вадим Кожевников заявил: «Когда я читал поэму, у меня создалось впечатление, что белоэмигрант взял нашего Теркина и переделал его в антисоветском духе. Злобно, в духе Би-би-си, высмеять партию, принцип коллективности в руководстве партии и попытаться вдуть в эту антисоветскую вещь новую душу – невозможное дело».
Твардовский отвечал: «Вы должны понять меня по-человечески… Мое авторское отношение к этой вещи остается отношением родителя к своему детищу. Хотя для общества оно кажется ублюдком, а у родителя к нему сохраняется еще и другое, родительское отношение».
От этих слов, кажется, даже самое суровое и закаленное в идеологических боях сердце должно было дрогнуть У Миколы Бажана, классика украинской литературы, поэта с большим-пребольшим сердцем, хватило партийного мужества вслед за Центральным Комитетом осудить не только самое поэму, но и «заявление А. Твардовского о том, что поэма «Теркин на том свете» – дорогое для него детище». Микола посоветовал Твардовскому «отнестись к этому детищу так, как у Гоголя Тарас Бульба отнесся к своему изменнику-сыну, т.е. убить его».
Бажан был каким-никаким, но поэтом. Не могу поверить, чтобы он остался равнодушен к музыке Твардовского, к этой удивительной русской речи, вполне понятной даже необразованному человеку и в то же время завораживающе прекрасной. «Второй Теркин» не уступит «Первому» по части легкости, складности, изящества, артикуляционной приятности. Половина поэмы могла бы разойтись на пословицы, как «Горе от ума» (почему не разошлась – отдельный разговор):
«От них и самый вред, как от легких сигарет», «Чтобы сократить, надо увеличить», «В умных нынче нет нехватки,
поищи-ка дураков», «С доброй выдумкою рядом правда в целости жива», «Смерть - она всегда в запасе, жизнь - она всегда в обрез»...
Как же выдрессировала Коммунистическая партия художников слова, если один поэт мог советовать другому поэту уничтожить свое прекрасное творение!
Летом 1963 года свою антисоветскую поэму Твардовский читает в присутствии тогдашнего коммуниста номер один, на его встрече с членами Европейского сообщества литераторов. Вот как описывает тот же Аджубей реакцию аудитории:
«Михаил Шолохов, Леонид Леонов, Алексей Сурков, Борис Полевой, Микола Бажан (…) то хохотали в голос, то, это было видно по лицам, глазам, по ощутимой на слух тишине, переносились в далекие дали вслед за мыслями автора и жили сказкой, и жили с Теркиным».
Значит, Микола Бажан, как и все прочие, в 1963 году хохотал в голос, переносился в дали и жил сказкой, – которую девятью годами раньше считал идейно вредной, глубоко порочной, подлежащей уничтожению.
Истинно большевистская принципиальность!
Какой же медведь в лесу сдох, что писатели позволяют себе в голос хохотать над Теркиным, которого так по-партийному искренне, остро и нелицеприятно критиковали? А главное, почему тот же самый Первый секретарь Хрущев, который столько лет поэму гнобил, вдруг разрешил ее печатать? И не как-нибудь потихоньку, в малочитаемом «толстом» журнале, а в одной из массовых газет?
Рискну предположить, что Хрущев решился на этот шаг от растерянности. 1963 год, уже позади годы триумфов и всенародной любви, позади Карибский кризис, расстрел рабочих в Новочеркасске, страшный неурожай и начало позорных закупок зерна у Америки. Давно ли партия торжественно провозгласила: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», но все яснее становится: народ в очередной раз надули. Хрущев не знает, что над его головой сгущаются тучи, против него зреет заговор, но что-то такое смутно чувствует. И не может выбрать, пришла ли пора закручивать гайки либо, напротив, продолжать их откручивать.
Публикация «Теркина на том свете» должна была потрафить тем, кто уговаривал ослабить вожжи, слегка отпустить поводок.
К тому времени «кукурузник» успел многим поднадоесть, и от разоблачений культа личности часть читательской аудитории устала. Насколько я помню, многочисленные статьи и книги о сталинских репрессиях, о страшном лете 1941 года, нищете колхозной деревни, о коварном Берии и беспощадном Жукове - начали раздражать общество:
- Сколько можно лягать и топтать Сталина?! Никита развенчал его культ, чтобы из его обломков соорудить культ самого себя…
Поэма Твардовского не могла рассчитывать на эффект запретного плода. Когда в начале брежневской эпохи разрешили в осторожно-одобрительных, а затем и восторженных тонах говорить о Сталине и Жукове, - это воспринималось как восстановление справедливости, а прежний запрет на упоминание этих имен в положительном контексте - как нелепый и возмутительный хрущевский произвол («волюнтаризм»).
Антисталинская направленность «Теркина» была очевидной. Твардовский едко высмеивает заветное предание о необыкновенной любви к Нему, Величайшему Стратегу, советских воинов:
«С чьим ты именем, солдат,
Пал на поле боя.
Сам не помнишь? Так печать
Донесет до внуков,
Что ты должен был кричать,
Встав с гранатой. Ну-ка?
- Без печати нам с тобой
Знато-перезнато,
Что в бою - на то он бой -
Лишних слов не надо.
Что вступают там в права
И бывают кстати
Больше прочих те слова,
Что не для печати...»
По замечанию Георгия Сатарова, любой серьезный текст богаче замысла его автора. Твардовский хотел вдрызг высмеять сталинскую мертвечину, но читатель мог сделать вывод, что эта мертвечина, как говорится, живее всех живых и прекрасно себя чувствует и после всех разоблачений культа личности и «восстановления ленинских норм». Бюрократическая вертикаль, всевидящие Органы и Особые отделы, цензура, секретность, доносительство (чаще анонимное), вмешательство в личную жизнь, начетничество - все эти и им подобные прелести «того света» никуда не делись и при Хрущеве и Брежневе. Развитой, он же зрелый, он же реальный социализм в шестидесятые-семидесятые годы остался в самых существенных чертах таким же, каким был в «период культа личности».
Мало изменился и набор мертвых, казенных фраз вроде «оторвался от коллектива» и «забота о человеке», «партийные указания».
Предполагаемый критик советует поэту крепче держаться «духа последних указаний». Поэт возражает:
«…- Ведь и дух бывает разный -
То ли мертвый, то ль живой.
За свои слова в ответе
Я недаром на посту:
Мертвый дух на этом свете
Различаю за версту».
Значит, партийные указания могут содержать мертвый дух? Предположение чудовищное! За публичное его высказывание очень легко было попасть во враги-антисоветчики! (Вспомним отзыв В.Кожевникова).
Но Твардовский, конечно, ни в коей мере не был врагом-антисоветчиком. Просто его взгляды на живое и мертвое не совпадали с взглядами начальства.
В основании загробного мира, по Твардовскому, лежит отсутствие цели и смысла. Полным ходом работает какая-то бюрократическая машина, а зачем, для чего – неизвестно. Неизвестно для чего Органы и Отделы оформляют личные дела прибывающих, а врачи проверяют состояние здоровья мертвецов, неизвестно для чего читают доклады доктора прахнаук, неизвестно для кого издается «Загробгазета». Душ здесь – безводный, оклад – условный.
Впрочем, почти такими же условными были трудодни в колхозной деревне, да и многое в Стране Советов было условным либо бессмысленным.
Неизвестно для чего в анкетах пункт «были ли плену или в окружении» сохранялись чуть ли не до конца восьмидесятых годов.
Неизвестно для чего на торжественных слетах и собраниях избирался почетный президиум в составе Политического Бюро Центрального Комитета КПСС и одни трудящиеся принимали обращения к другим трудящимся с призывом трудиться еще самоотверженнее.
Неизвестно для чего миллионными тиражами издавались книги и брошюры, которые заведомо никто не читал, зато Агату Кристи или братьев Стругацких можно было «достать» лишь по блату, а для того чтобы подписаться на популярный журнал, надо было подписаться на журнал непопулярный - какой-нибудь «Блокнот агитатора».
Того хлеще: танки и пушки выпускались в огромных количествах не потому, что это было нужно для поддержания обороноспособности страны, а – чтобы загрузить производственные мощности, коль скоро они уже созданы, и не допустить безработицы.
Теркин спрашивает своего фронтового дружка – проводника по тому свету:
«- А какая здесь работа,
Чем он занят, наш тот свет?
То ли, се ли - должен кто-то
Делать что-то?
- То-то - нет.
В том-то вся и закавыка
И особый наш уклад,
Что от мала до велика
Все у нас руководят.
- Как же так - без производства,
Возражает новичок,-
Чтобы только руководство?
- Нет, не только. И учет.
В том-то, брат, и суть вопроса,
Что темна для простаков:
Тут ни пашни, ни покоса,
Ни заводов, ни станков.
Нам бы это все мешало -
Уголь, сталь, зерно, стада...»
Суть бюрократической системы передана очень точно: жизнь мешает правильному документообороту.
Глубокий смысл заключен в строчке «Все у нас руководят». Сталинские чистки аппарата и хрущевские непрерывные нововведения и реорганизации сопровождались мощными движениями кадров, обновлением руководящей касты - социальные лифты работали вовсю. Уже в двадцатые годы бытописатели с удивлением отмечали, как охотно рабочие и крестьяне меняют свои славные станки и сохи на пошлые канцелярские столы. По подсчетам одного исследователя, каждый третий работник занимал какую-нибудь, хоть маленькую, руководящую либо выборную должность в партийных, советских или общественных органах – принимал участие в управлении! Другими словами, у большинства молодых людей, при наличии: а) желания, б) соответствующей жилки, некоторых способностей и минимального культурно-образовательного уровня, в) бездумной готовности исполнять начальственные указания, г) хорошей анкеты,- имели шанс сделать карьеру. Это обстоятельство отчасти объясняет, почему режим опирался на поддержку значительной части народных масс.
"Все у нас руководят" - это идеал тоталитарного государства. Все руководят - значит, каждый на своем месте исполняет волю Высшего Руководства, ощущает свою неразрывную с ним связь и несет свою долю ответственности.
Фронтовой друг Василия Теркина решительно не хотел бы вернуться в мир живых: на том свете он у начальства на виду, успешно делает карьеру, а «наверху» - кому нужны его загробный стаж и опыт?
«Новый» Теркин, уже одним тем, что был высочайше одобрен, вызывал легкое недоверие. И Хрущев, и большинство читателей воспринимали поэму в плане политической конъюнктуры, как элемент борьбы «кремлевских либералов» с «наследниками Сталина» - той частью партийной верхушки, которая находилась в глухой оппозиции к Никите, с его «реорганизаторским зудом».
Когда Хрущева сняли, сразу исчезли все спектакли по «Новому Теркину», поэма перестала упоминаться в печати. Новому руководству совсем не надо было сокрушать миф о Сталине. На ближайшем съезде партии было сказано вполне четко: не позволим, мол, смаковать трагические страницы нашей истории. Новое руководство правильно оценило взрывчатый потенциал поэмы Твардовского.
Нет, власть была не так глупа, чтобы изымать из массовых библиотек газету с «Теркиным на том свете» за соответствующее число и брошюрку издательства «Советский писатель» (тираж 150 тыс. экз., цена 11 коп.). Власть рассудила правильно: не надо запрещать «Теркина», как запретили «Один день Ивана Денисовича», не надо ажиотажа травли, только подогревающего интерес. Достаточно не упоминать – и интерес сам собой пропадет.
И действительно… «Второго Теркина» читали, как я понял, расспросив знакомых, только те, кому сейчас за шестьдесят (поэтому я и цитирую ее чаще и подробнее, чем если бы «Теркин на том свете» был «на слуху»). Думаю, куда более счастливой оказалась бы судьба поэмы, если бы она так и оставалась под запретом и вышла к читателю спустя еще четверть века – в перестройку, в годы жадного, лихорадочного чтения. Тогда она наверняка стала бы такой же сенсацией, таким же потрясением, как «Реквием» и «По праву памяти».
Мне хотелось напомнить читателям об этом великом произведении великого русского поэта, которое к сегодняшнему дню подзабылось, хотя и достойно бессмертия.
Наверное, не будет преувеличением сказать, что памфлет Твардовского бьет по всем видам тоталитаризма как мира упрощения, схемы, классификации, расстановки по ранжиру, мира, где «четкость линий и дистанций, интервалов чистота» - всему тому, что Эрих Фромм считал проявлением некрофилии, в противоположность биофилии – жизнелюбию.
Вася Теркин – жизнелюб: «Там, где жизнь, ему привольно…»
Комментариев нет:
Отправить комментарий